За этими кораблями разверзалось ничто, там были лишь звезды в тысячах световых лет от него. Его зрительные импланты позволяли увидеть свет иной длины волны, чем обычные человеческие глаза. Он мог фиксировать рентгеновское излучение и ультрафиолет, инфракрасное и микроволновое излучение, переводя их в видимый диапазон, увеличивать звезды, подобно телескопу, пока безбрежная пустота перед ним не наполнялась распустившимися цветами. Однако, подобно фракталу, за каждой точкой звезды раскрывались бесконечные просторы глубокого вакуума, затягивая его. Homo quantus жили среди этих бесконечных пространств, грезили в этой пустоте, в которой, в отсутствие наблюдателей, кипел своей жизнью квантовый мир. Это был их пустой дом – пустой не потому, что они были одиноки в нем, а потому, что в этом пространстве сами они становились никем.

Много позже раздался стук в дверь. Не дожидаясь ответа, вошла Кассандра. Темные кудри ее волос поблекли, а плечи обвисли.

– Никогда не думала, что твоя жизнь настолько плоха, – сказала она.

– Что?

– Мошеннические схемы. Погоня за деньгами. Ложь всем вокруг.

Белизариус почувствовал неприятную тяжесть в животе.

– Что случилось?

– Ничего.

Она подошла, потягиваясь.

– Ты собрал банду отбросов общества, чтобы совершить преступление. Я здесь чужая.

– Возможно, и нет. Это всего лишь интерлюдия. Необходимая цена, которую надо заплатить за результаты экспериментов.

– У меня в голове не укладывается, что мы были на Гаррете, а теперь мы здесь, – сказала она. – Не могу поверить, что стала частью мошеннической схемы.

– Ты когда-нибудь смотришь на звезды? – спросил Белизариус.

Она подошла ближе и посмотрела вверх.

– Мне кажется слишком простым смотреть на точки света, не понимая взаимоотношения, – ответила она. – Сколько времени прошло с тех пор, как ты смотрел на звезды, находясь в фуге?

– Фуга когда-нибудь убьет меня, Касси. Тебя не убьет, а меня убьет.

– Это не ложь?

– Нет способа доказать это, кроме того как умереть во время фуги. Хочешь – верь, хочешь – нет.

– Я верю тебе наполовину. Я наполовину сомневаюсь в тебе. Сомнение и вера есть лишь способ выразить вероятности.

Это был ответ в стиле Homo quantus. Затем она стала смотреть на звезды и делала это так долго, что Белизариус подумал, не окончен ли их разговор.

– Я иногда остаюсь в фуге подольше, пропитываюсь ею, просто для того, чтобы увидеть интерференцию звездного света. Это сродни благоговению.

– Вызывают благоговение те записи, которые делает твой мозг, – поправил он ее. – Ты же не ощущаешь видения, поскольку тебя там нет.

– Ты не скучаешь по этому?

– Я скучаю по фуге, как алкоголик по водке.

– Тебе она должна нравиться. Как еда. Как секс.

– Это запрограммировано, чтобы стимулировать центры удовольствия.

– Ты так говоришь, будто это плохо. Эволюция создала набор алгоритмов, которые, взаимодействуя между собой, создали человеческое сознание. Однако эти алгоритмы все так же связаны с едой и удовольствием, голодом и болью. Если ты создаешь полностью искусственное существо и программируешь его, чтобы оно радовалось, когда его кормят, какая тут разница? Концепция программирования бессмысленна. Какая разница, кто создал меня такой, что я люблю смотреть на звезды в состоянии фуги? Имеет значение лишь то, что мне это нравится.

Под куполом было темно, звездный свет – слабый светильник. Быть может, она видит его лицо. Он расширил зрачки, чтобы вобрать нужное количество света, и увидел ее в расплывающихся серых пятнах.

– Мне нравится смотреть на звезды с тобой, – сказал он. – Как сейчас. Когда мы являемся собой. А в фуге мы не вместе.

Она шумно вздохнула и села в кресло, оглядывая его в темноте.

– Почему не попытаться чаще пользоваться субъективностью? – спросил он тихо, с легким сожалением в голосе.

– Возможно, я делаю это сейчас, но я не вижу в этом никакой ценности или «услуги за услугу».

Он выпрямился. Приблизился к ней, глядя в ее глаза, освещенные светом звезд. Они долго сидели, замерев. Когда-то они были так близки. И это правда, то, что он сбежал. Он сбежал от нее. Бросил ее. Бросил Гаррет. Сбежал от фуги. Ничего странного, что в ней нет к нему сочувствия, нет мягкости. Нет. Осталось, чуть-чуть. Приглашение вернуться к своим корням. Но не приглашение стать ближе к ней. Он отвел взгляд. Встал, пытаясь подобрать слова.

– Homo quantus смотрят на космос и видят его безбрежность во всех подробностях ее взаимодействий, – сказал он. – Мы смотрим на историю Вселенной, мы вглядываемся в будущее, и что мы делаем со своими прозрениями? Мы превратили наблюдение и построение теорий в оправдание бездействия и желания скрыться от мира. Мы перестали двигаться.

– Мы развиваемся, Бел, с каждым новым поколением.

– Развиваться – означает становиться более приспособленным к своей экологической нише, лучше взаимодействовать с ней, Касси. Вместо этого мы создаем себе искусственную среду. Говорим себе, что развиваемся, занимаясь переписыванием ДНК, смешивая гены и создавая новые. Выращиваем новые нейроны по экспериментальным моделям. Но развиваемся ли мы на самом деле или все это лишь комбинации одной-единственной идеи?

– Как ты можешь сравнивать то, чем сейчас являюсь я, с тем, что было в проекте пять поколений назад? – жестко спросила она. – У меня есть новые органы чувств! И у тебя тоже. Эти органы чувств изменили эволюцию настолько же, как эволюция органов зрения, Бел. Мы не собираемся достичь всего ни за одно поколение, ни за пять. Наши новые органы чувств были созданы для особых целей, но когда-нибудь они смогут быть перенацелены на нечто другое, совершенно незримое, ради того самого развития, о котором ты говоришь! В результате мутаций образуются новые экологические ниши.

– Мы порабощены этими новыми инстинктами и интеллектуальными наслаждениями, которые мы получаем, – сказал Белизариус. – Мы сидим на Гаррете, глядя на то, что вблизи, и мы не только довольны этим, но и привязаны к тому, что у нас перед носом. Нам некуда расти, пока мы не уйдем оттуда. Посмотри хотя бы на ту информацию, которую я нашел у Экспедиционного Отряда, Касс, я всего лишь один Homo quantus! Нам надо выйти из заточения, жить среди людей, иначе мы зачахнем. Я хочу измениться. Я хочу быть свободным, но я не могу сделать это в одиночку.

– Ты так зол, Бел, на то, что тебя создали искусственно, как будто прав можешь быть лишь ты один! – ответила она, тоже начиная злиться. – Ты не единственный, кто был запрограммирован, и некоторым из нас, многим из нас, это нравится. Я не борюсь с моими инстинктами. Возможно, ты бы не чувствовал себя так скверно, если бы не таскал с собой этот страх и злобу. Ты прячешься от того, за что мы боремся.

Белизариус почувствовал, что он вздрогнул. Никто еще так с ним не разговаривал. Возможно, никто другой и не станет.

– Я свободна, Бел, – сказала она. – И не имеет значения, что ты и я называем свободой разные вещи. Я счастлива, и ты тоже можешь быть счастлив. Когда-то, Бел, ты и я что-то друг для друга значили. Когда ты предложил мне информацию и шанс что-то узнать, я думала, что ты предлагаешь мне нечто большее.

– Я и предлагаю большее.

– Ты не можешь предлагать мне унизить себя и называть это чем-то большим, Бел.

Ее шаги эхом отдались в коридоре. Сквозь закрывающуюся дверь на пол падала полоса света, пока дверь не закрылась и тьма не поглотила его вновь. С ним остались лишь звезды и окружающая их немыслимая пустота.

Спустя два утра Белизариус услышал на кухне тихое пение. Войдя туда, он с удивлением понял, что способен сказать «доброе утро» Мари и Святому Матфею, которые там были. Они вели себя совершенно прилично, возможно, даже более того. Мари копалась в недрах кухонного процессора, напевая любовную песенку двадцать третьего века. Мозг Белизариуса быстро вычислил мелодию: старый хит под названием «Примерь мои боты», смесь второй волны индонезийского рок-ривайвэла и британского пост-панка.