«По-моему, она во многом права. Если Перемирие сорвется, то проиграют все. Укрепляй завоеванное».

– Ты у меня в долгу, – сказал Раск, поворачиваясь к дому на Фонарной. – Я тебя спас. У нас с тобой уговор. – И его крик раскатился эхом по Новому городу: – Показывай моих врагов!

Шпат попробовал. Тянулся, снова и снова. Он видел подброшенные Бастоном камешки на другом конце города. Они сияли в его уме, как созвездия – но очень далекие. Шпат тужился, пока сознание не начало рассыпаться, пока не затлела душа, и все без толку. Достать до этих осколков ему не проще, чем взлететь.

– Да чтоб тебя, – взревел Раск. – Я не подведу Прадедушку!

В доме на Фонарной Бастон встал, чтобы разобраться с причиной шума. Карла выглянула на улицу из окна.

– На Долу Блестки, – заявил Раск, – ты брал мою силу, чтобы питать свое чудо. Значит, бери снова.

Шпат заколебался. Каменные люди приучены к осторожности. Если он слишком много возьмет у Раска, духовная недостача может того убить – и тогда Шпат пропадет сам, рухнет в пропасть. Надо хорошенько подумать – но тут клинок воткнулся в стену дома или в плоть Раска, Шпат не разобрал. Наложение слишком точно совпало, а разум и так растащило на лоскуты – от волнолома до станции Гетис. Сквозь него хлынула боль, хотя к какому «ему» это относится, в данную минуту было совсем непонятно.

Он – этот гхирданский парень, что бешено кромсает искристую кладку, словно пытается срезать дом под корень? Он – это Новый город, дерзко воздвигнувшийся лабиринт, плод не поражения, не победы, а совсем иного, взрыва веры в никому не известного бога? Еще не названное учеными явление? Последствие колдовской аварии, безобразное, как отбракованные алхимиками уродцы, в муках выползавшие из родильных чанов?

Кто он – паутина мыслей, натянутая над Гвердоном? Призрак каменного человека, умершего и одушевленного украденными у Черных Богов чудесами; дух, за чье краткое посмертие уплачено тысячью тысяч жертвенных жизней?

Он падал.

Он летел.

Его сознание перемахнуло через весь город, фокусируясь в новой точке. Единственным уступом над пропастью стал маленький камешек, вдавленный в воск сальника.

Этот сальник был создан недавно и сознавал свою новизну. Жизнь струилась в нем, искусственная, но от того не менее упоительная. Пламя горело чисто и ярко, огненные языки приплясывали на рунах и иероглифах, умело выгравированных внутри полого черепа, упорядоченно подсвечивало их, формируя эрзац-мысли сальника, приблизительное подобие разума. Искусственное, но от того не менее желанное.

Пока что разум хранил послушание приказам. Сальнику было велено нести караул, и он будет нести караул! Такому свежему творению даже просто стоять и смотреть казалось новым и очаровательным. Да он часами мог пялиться на голую стену и радоваться тому, как меняется освещенность кирпича. И отчасти уже понимал – по мере затвердевания воска думать станет труднее, он пресытится. Тогда придется совершать жестокости, причинять боль, чтобы хоть что-то почувствовать. Тогда стену забрызгает кровь. Но пока – кирпичи! Такие затейливые, их линии и узоры похожи на вены с артериями.

А еще сальнику попалось на глаза кое-что поинтересней. Он в круглом помещении, под стеклянным куполом потолка, изящная ковка должна изображать символы созвездий, хотя за лесом труб и наливных хранилищ видна лишь крохотная заплатка неба, да и то затянутая туманом. Это место оборудовали как обсерваторию, только вместо телескопа главным устройством был эфирограф. Модель гвердонского производства, толстые орихалковые кабели в резиновой обтяжке уходили под пол через прорезь.

Мандель, создатель сальника, сидел за эфирографом, морщинистое лицо омывали лучи из машины. Губы шевелились в безмолвном общении с умами на других участках цепи. Терпеливо ждал секретарь, положив на колени тяжелый журнал.

У сальника что-то засело в боку – это было бы между ребер, до того как ребра, легкие и все остальное перетопили в чане. Не болело, просто было занятно, когда в теле что-то торчит. Осколок камня. Ах да, после драки с тем человеком. Люди, они такие медленные, громоздкие, с изнанки очень грязные. Сальник рад, что у него все это уже позади. Спасибо алхимикам, спасибо Манделю, что настолько его улучшили. Почти до совершенства.

Свечение эфирографа угасло.

– Ну и трусы! – произнес Мандель. – Роша оставила нас с гильдией медуз, притворяющихся людьми.

– И каково общее мнение? – спросил секретарь.

– Они к нему не пришли. Большинство продолжает писаться в свои чаны и только слышало звон Великого Деяния. Их гордые достижения – получить сгущенный эфир и очистить толченый прах на девяносто девять процентов. Остальные же… талдычат о перестройке фабрик либо видят опасность Гхирданы, но считают, что лучше уступить. Что Перемирие неустойчиво и угроза поставкам илиастра – это последняя капля. А новый гильдмастер, ха, опять забыл, как там зовут этого дурака?

– Хельмонт, – подсказал писец.

– В общем, этот склоняется к переезду в Ульбиш. Но он не управляет гильдией в приказном порядке, как Роша. И не способен за собой всех увлечь, значит, жди грызни между медузами и счетоводами. – Мандель с досады оттолкнул эфирограф, в стеклянной трубке плеснула жидкость.

– Надо было дать мне с ними поговорить.

– Ха, вот это был бы номер. Стоило бы рискнуть твоим разоблачением, чтоб только поглядеть, как они раззявят свои рыбьи рты, – крякнул Мандель. – Может, нам и правда рассмотреть эвакуацию. Третий раз всем горазд, и все такое. Кхебеш был слишком далеко. Гвердон – проходной двор. Может, Ульбиш окажется самое то. Запас основополагающей материи уже готов, и хоть их атаноры не такие передовые, как гвердонские, зато и мы будем работать вдали от передовой.

– И станем хранимыми взаперти, как здешние боги. Сам понимаешь, нельзя полагаться на милость князей Ульбиша. – Писец отложил перо, потер утомленные глаза. Сальник восторженно смотрел, завороженный идеей заиметь такие же лоскутки кожи, чтоб прикрывали глаза! Сальники не моргают.

– И, кстати, – добавил писец, – юная Даттин взяла нас в клещи.

– Да знаю я. Позволить не кому-нибудь, а Алоизиусу Онгенту заполучить обеих наследниц Таев было полным провалом. И вот уже Даттин готова спустить на нас собственную свору разбойников и монстров. Не говоря об Онгентове гомункуле, который шастает по городу. Того гляди, проснусь утром, а сукин сын точит нож об мои ребра.

Секретарь передал Манделю письмо:

– Прибыло, пока ты совещался. Парламент проголосовал на внеочередной сессии. В ответ на, хм, растущую угрозу миру и стабильности в Гвердоне они согласны заново открыть сальные чаны. Под надзором министерства общественной безопасности, а не гильдии алхимиков.

У сальника не было сердца. Как и крови. Как и всего прочего, кроме воска, фитиля и огня. Но и воск, и фитиль, и огонь встрепенулись от мысли о новых сородичах. Их стало так мало после запрета изготовления сальников.

– Значит, под Нимоном. Ба, очередной наш труд у нас отнят – и все ради удовлетворения блажи Даттин.

– Как в прежние времена, – рассмеялся секретарь. – Нас разоряет Тай.

– Не вижу ничего смешного, – сказал Мандель.

– Великое Деяние состоится, друг мой. Мы на верном пути. Еще немного, и мы приведем этот мир в порядок.

Мандель что-то там отвечал, его рот сокращался, издавал звуки, но сальник потерял к ним интерес. Его зачаровало движение челюсти Манделя, то, как расходились волоски бороды, когда он открывал рот, влажность языка. Разве не познавательно будет расколоть кирпичом ему череп? Или лучше вскрыть чудесным острым ножом?

Пламя в голове сальника выплясывало, перебирая разные жестокие фантазии. Камушек в боку начал незаметно проскальзывать – разогретый воск размягчался.

Сознание Шпата отливом психической волны вышло из сальника.

– Ты чего делаешь? – зашипел Раск. Он безучастно осознавал, что вымок от пота, и драконий кинжал выпал из скользкой ладони, но его тело за много улиц отсюда и по большей части сейчас бесполезно.