Я дышала. Глубоко, хрипло, со свистом в груди. Каждый вдох обжигал, каждый выдох был победой. Я дышала через боль. Наперекор. Наперегонки с собственным сердцем к мрачному финишу. И было ещё то, от чего я так и не избавилась. От главного человеческого конструкта – страха смерти… Страха небытия…

Вся разница между живым и мёртвым – во времени. Мёртвое – вне его. Живое – здесь и сейчас. Всё уже случившееся перестаёт быть страшным и становится каким-то другим. Только не страшным. А значит, страх – это о будущем. Где этого самого страха уже нет.

Я отстегнула баллон – этот свинцовый якорь – и легла на бок, глядя на исполинские побеги, что пронзали небеса. Глотки колючего воздуха обжигали лёгкие. Я никогда так не хотела жить. Последние ускользающие мгновения на поверку оказались самыми ценными, и чем ближе к концу – тем дороже был каждый миг. Хотелось встретить тех, кто поселился в моём сердце, сказать им самые важные слова – те, которые не были сказаны в своё время…

Уже не чувствуя рук, я сделала усилие и за лямку подтянула к себе задубевший рюкзак. Нужно было в последний раз взглянуть на то, что у меня осталось. На то, ради чего я отдала всё, прошла миллионы километров, из-за чего потеряла друзей и врагов, оставшись в полном одиночестве…

Гаснущее сознание заволакивалось ощущением умиротворения, смешанным лишь с горечью от того, что я не успела вдохнуть жизнь полной грудью. Мне всего лишь хотелось пожить ещё, хотя бы несколько минут… А может, всем умирающим кажется, что они не успели пожить? Обнять любимого человека в смешном синем комбинезоне, который улыбался мне с мятой окровавленной фотографии, глотнуть холодной воды, сделать доброе дело… Так хотелось сделать что-нибудь хорошее…

Пальцы в перчатке, липкие от крови, нашли молнию. Расстегнула. Взяла последнее, что у меня осталось. Желтоватую, холодную пластинку. Потянула на себя.

И мир… перевернулся. Свет. Нестерпимый, всепоглощающий. Он не пришёл – он *был*, всегда был, и я лишь сейчас это увидела. Звёзды затмились яркой вспышкой солнца, возникшего из ниоткуда. Чуждые растения, цветы и папоротники, безраздельно владевшие этим миром, потянулись ввысь, протягивая к нему все свои отростки, лепестки, ветви, словно воздетые руки.

Шорох волн всё нарастал, а в голове шумели, переходя на крик, голоса тысячи глоток. Золотой свет растворялся в синей стеклянной темноте разума, а под гудящими веками носился бешеный круговорот цветов. С этой карусели так просто не спрыгнешь…

Рядом никого не было – лишь я и солнце… Нет, целая дюжина солнц! Они кружились над головой в причудливом хороводе, и рассказывали истории всех моих жизней. Тех, которые удалось сохранить подольше. Тех, которые окончились раньше срока. На своём языке, который не дано было понять никому. На чистом белом полотне они писали мою новую судьбу, стирая из её книги все прошлые и будущие ошибки. Красная река жизни смывала их, и я осознала, что всё это время была рядом, в одном шаге, взмахе руки. Ключ к этой книге всё это время струился по моим венам, и от того, что я наконец достигла этого понимания – пускай, запоздало – вдруг стало тепло и спокойно…

Окрест разливалась бескрайняя тьма, бестелесной пустотой я растворялась в пространстве, оставляя в чуждом и далёком мире ненужное больше измученное тело. Едва уловимая пульсация неведомого голоса выуживала из небытия тусклые вспышки слов:

— Итерация оставляет незавершённые дела. Они не дают ей покоя.

Это всё так. Много можно было сделать, многих можно было спасти… Они возникали перед глазами и исчезали в небытие. Софи, в одиночку вступившая в бой, чтобы дать нам время уйти… Лео, укушенный в ногу живым мертвецом… Рамон, превратившийся в безумное чудовище у меня на руках… Марк, оставшийся в летящем на запад поезде… Элли, сгинувшая в бескрайних топях Каптейна…

— Итерация не сможет продлить каждую иную итерацию, — мерцал голос.

Я больше ничего не понимаю… Почти физически я чувствую, как распадаюсь на атомы и пересобираюсь вновь. Я больше не здесь. Теперь я только сейчас.

— Итерация, — прошелестело в вакууме моего сознания, — осуществила сопряжение. Итерация пребывает в сингулярности. Итерации предстоит выбрать: Новая Дорога… или Покой.

Я не хочу покоя. Я не готова… К этому невозможно подготовиться… Я хочу *быть*…

Видения застывшими слепками возникали одно за другим.

С болот дует шквальный ветер, холодный и пронизывающий, как тысячи иголок. Он завывает, кружит вокруг основательного здания, в котором жилые комнатки жмутся друг к другу, как пчелиные соты. Звонкие детские голоса сливаются в единый хор. В соседнем здании оседает пыль на паркете актового зала, холодеют перекладины гимнастических стенок, пусто в коридорах. Где-то внутри, в бесконечных комнатах, скрываются холодные воспоминания. Снаружи поднимается ветер. Слышно, как он стучит окнами в больших рамах. Таскает мусор, кружит подле стен…

Смутный силуэт говорил, глядя в широкое панорамное окно:

… — В мозге идёт конкуренция разных автоволн нейроактивности, пока всех не побеждает какая-то одна автоволна – доминанта по Ухтомскому… — Силуэт повернулся ко мне, но лица я не видела. Лишь за фигурой, за толстым слоем стекла, в непомерной дали над горизонтом висел огромный чёрный шар. — Эта доминанта и получает доступ к моторной части коры мозга на исполнение какого-то действия или прекращение действия, либо на бездействие…

Силуэт исчез.

Внизу, под балконом дрожат непогасшие огни города. Люди спешат домой, спешат из дома, курят, спят, поют в душе. В окнах углы обеденных столов, руки, фартуки – мелькают, пока не выключат свет…

В ярком свечении показалась чья-то лысая голова.

… — Проникновение в субатомный мир – это очень энергозатратная операция, — говорил таинственный незнакомец, и в его вкрадчивом голосе чувствовалась скрытая угроза – совсем теперь незначительная. — Откуда ты берёшь энергию на это? Каким образом?.. Ладонь не проходит сквозь камень только потому, что положительно заряженные протоны, слепленные в ядра атомов, отталкиваются друг от друга на электрическом уровне… Как ты научилась этим управлять?..

Голоса стирались в белый шум, магнитные бури сознания утихали. Видения таяли, как мираж. Последним, что я успела осознать, было чувство падения. Не вниз. А *вовне*. И тогда чёрный, бездонный колодец вечности поглотил последние остатки мира, и наступила Тишина.

… Основательно побитый временем двухместный аэрокар плавно спускался сквозь стратосферу Джангалы на автопилоте. Где-то наверху, на стационарной орбите висел наш транспортный челнок, а внизу разрастался и густо клубился сероватым вспененным молоком грозовой фронт. Вокруг, насколько хватало глаз, мерцал ярко-голубой кокон разреженных верхних слоёв атмосферы, погружая небо над нами в ультрамарин…

Разорванное сознание сжалось в точку, а затем с силой распахнулось. Я дёрнулась, и ремни безопасности впились в плечи. *Почти тишина. Почти невесомость*. Я повернула голову, скрипя позвонками, и увидела его. Марк. Он сидел, откинувшись в кресле, и одним пальцем лениво подруливал штурвалом, насвистывая какой-то дурацкий мотивчик. Спину мою прошиб ледяной пот, а сердце заколотилось так, будто хотело вырваться из груди и прижаться к нему. И… у меня было сердце!

— Марк! — не крик, а какой-то животный рёв вырвался из моего горла. Я отстегнула ремни и бросилась к нему через салон, не чувствуя под ногами пола. — Марк! Ты живой! Живой!!!

Я вцепилась в него, схватила его лицо в охапку, ощупывая щетину на щеках, тёплые мочки ушей, живые, влажные глаза. Пахло потом, кофе и его обычным, «марковским» запахом. Я рыдала, смеялась и снова рыдала, прижимаясь к его груди и слушая ровный, спокойный стук сердца, которого уже не должно было быть.

— Да тихо ты, — запротестовал он, вяло отбрыкиваясь. — Опрокинешь машину! Аккуратнее, не топчись по моему кофе!

Я всё лезла обниматься, трогать его небритое лицо и взъерошивать волосы.