— В каком смысле? — скрип дяди Вани прозвучал неестественно высоко.

— Я же говорила, что узнала ваш корабль, когда мы брали его на абордаж. Давным-давно именно вы доставили меня на Каптейн. Туда, где я сидела в номере и читала некрологи, пока Лиза вела свою личную войну… Развлекалась в одно лицо…

— Меня попросили – я и привёз, — ответил старик, с раздражением, которого было слишком много.

— Сначала её. Потом меня. А кого ещё вы возили, шкипер? И кто… просил?

Воцарилось молчание. Густое, тяжёлое, полное невысказанных обвинений.

— Лиза, может быть, ты знаешь что-то, чего не знаю я? — спросила Вера.

Я молча покачала головой, не отрывая взгляда от капсулы.

— Вы… разные проекты, — неохотно, словно выдавливая слова, проскрипел динамик. — «Биохимия экстремальных проявлений» и «Симбиоз». Вас свели в одном месте, потому что эта комбинация… могла дать наилучший результат. Всё.

«Всё».

От этого слова что-то у меня внутри оборвалось и полетело в бездну. Всё, к чему я прикасалась, всё, что ненавидела и любила, оказалось стекляшками в чужой мозаике. «Всё». Одна единственная лаконичная чушь, в которой растворились Марк, Кенгено, интернат, все боли и потери. Просто чей-то «наилучший результат».

— И это не твоя личная инициатива? — глухо уточнила я.

— Со мной связался человек из Ассоциации. А за ним – кто-то из спецслужб, которые везде суют свой нос…

Я перевела дух. Внутри всё застыло.

— Знаешь, я тут подумала… Кто за всем этим стоит, зачем за мной следят, как за подопытным кроликом… кто ты на самом деле, дедушка с тройным дном… зачем мне подсунули эту голову… — Я медленно покачала голвовой. — Всё это сейчас не имеет значения. Я только сейчас поняла, что было по-настоящему важно. И что я потеряла. Возможность выйти в лес и в одиночестве просто… закричать.

В тишине, нарушаемой лишь гудением приборной панели, Вера произнесла:

— Всю дорогу, что я тебя знала, тебе было плевать на будущее. А теперь ты под ним похоронена.

— Что ж… я принимаю это, — я почувствовала на губах привкус горькой улыбки. — В конце концов, это будущее – моё. Не чьё-то ещё.

Я спустилась к выходу, взяла сумку с артефактом и вышла. Несколько шагов – и я у своей каюты. Дверь с шипением отъехала, открыв мою гробницу.

По диагональному полу расползлась смятая постель. Больше в комнате не было ничего. Распахнутые дверцы гардероба, зияющая пустота потайной ниши… Всё вычистили. До стерильной пустоты. Даже экран терминала сорвали, оставив лишь чёрный разъём в стене…

Я заперлась, сползла в угол между койкой и стеной и притянула сумку к себе, как единственный спасательный круг на тонущем корабле. Всё моё имущество было здесь, пополнившись простынёй – единственным, что у меня осталось из прошлой жизни. Тело наливалось свинцовой усталостью. Уснуть сейчас было бы так же просто, как перестать дышать.

Но сначала – разобраться. Прежде чем сдаться.

Я вынула из-за пазухи матерчатый свёрток – тот самый, что передала мне София на Ковчеге. Вчетверо сложенная фотокарточка и белый музыкальный плеер, который она когда-то не выпускала из рук. Последнее письмо из другого мира.

Я развернула снимок. Память, будто разбуженная этим жестом, начала достраивать события вокруг застывших улыбок. Дядя Алехандро, готовый вот-вот взять мотыгу. Беззаботный Марк, рвущийся на свидание… Нельзя было сказать, что всё началось тогда. У девчонки с фотографии уже были протезы…

Запертая в четырёх стенах, я вдруг осознала: я целую вечность не видела людей. По крайней мере, сейчас они были здесь, на бумаге. А когда они были рядом, я забывала, что в человеке нужно видеть прежде всего человека. Теперь людей не осталось. Остались лишь говорящие механизмы в рубке.

И что важнее – ни одному из них я больше не могла доверять. Ни дяде Ване с его тройным дном. Ни тому, что осталось от Веры. Я знала, кто я. Теперь вопрос был в другом – что делать. Здесь. Вдали от всего, что когда-либо имело значение.

Я медленно расстегнула молнию сумки. Пластины были на месте. И едва мой взгляд упал на них, по тусклому металлу поползла причудливая вязь. Словно чернильные пятна, собирающиеся и тающие в воде.

«Исследуй артефакт», — говорили они.

И чем? Вряд ли в кормовом складе завалялись спектрографы и прочие микроскопы. Насколько я помнила, там не было даже банальных весов…

Я касалась его лишь однажды – мехапротезом. Вероятно, он сработает при контакте с кожей. Профессор и Василий, молившие меня «просто потрогать», делали это голыми руками. Теперь эта возможность была и у меня.

Помедлив, я занесла руку – свою, живую, плоть и кровь – над тусклым металлом. Вопроса «Быть или не быть» не стояло. В текущих обстоятельствах это был самый логичный из всех нелогичных поступков. Остался лишь один вопрос – какую из пластин выбрать.

Начнём.

Быстрым, почти отчаянным я сжала пальцы на первой попавшейся пластине из самой середины…

… Пространство каюты поплыло и рассыпалось, как карточный домик. Я уже не Лиза в скафандре… Я – подросток в магазине, и два пирожка, что я собиралась съесть за углом, уже лежали на конвейерной ленте. Только что открыли вторую кассу, и очередь в магазине раздвоилась, сдвинувшись с мёртвой точки, поползла к усталой кассирше, что отбивала целую тележку продуктов. Справа возникло движение, и послышался неразборчивый детский лепет. В полутора метрах от меня, в коляске, сидел смуглый карапуз с огромными тёмными глазами. Он тянул ко мне ручонку и что-то настойчиво лепетал.

— Привет, дружок, — улыбнулась я и взяла его крохотную ладошку.

Но ему была интересна не я. Его палец тыкал в воздух моего кармана, оттопыренного кошельком.

— А, ты хочешь знать, что тут? — Я полезла в карман.

Присев на корточки рядом с коляской, я раскрыла кошелёк, показывая ему коллекцию глянцевых скидочных карт и пару потрёпанных купюр, оставшихся с утренних денег на школьный завтрак. Малыш внимательно разглядывал сокровища.

— Смотри, такой же значок, как на вывеске, — ткнула я в логотип продуктовой сети на пластике.

Он протянул руку и дотронулся карточки. Потом поднял на меня вопросительный взгляд.

— Не спеши с этим всем, — сказала я. — Лишний хлам, от которого никакой пользы… А деньги… от денег вообще все неприятности в мире. Вырастешь – своих наживёшь.

Мальчик, приоткрыв рот, взглянул на меня. И в его больших глазах было понимание – не слов, а тона, настроения. Он всё почувствовал. Тут же потеряв интерес к содержимому моего кошелька, он принялся теребить игрушку на прищепке. Убирая кошелёк, я затылком чувствовала, как на меня смотрит весь магазин. Они замерли, слушая. Кто-то машинально сканировал товары, кто-то размышлял, что сказал бы на моём месте, а кто-то ломал голову: неужели полуторагодовалый ребёнок всё понял? А если нет – зачем тогда с ним говорить?

Тем временем малыш получил от мамы хлебную лепёшку. Он прижал её к рубашонке, и его лицо озарилось абсолютным, сияющим счастьем. У него была лепёшка. Этого было достаточно.

— Овощей бы туда, — заметила я. — Вот это был бы пир…

Он улыбнулся пуще прежнего и протянул свою драгоценность к кассовой ленте, глядя на меня с немой просьбой. Я осторожно взяла лепёшку и положила поверх пачки крупы. Стоявшая за коляской женщина тем временем стала выкладывать на ленту дешёвое пиво. Одна бутылка, вторая, третья, четвёртая, пятая…

… И я отдёрнула руку, как от огня. Тишина. Гулкий стук сердца в ушах. Я снова в каюте. На пластине угасал багровый свет, словно металл остывал после горна. Это случилось давно. Ещё на Кенгено. Простая, чужая жизнь. Настоящая. Что же дальше? Следующая попытка… Четвёртая пластинка, холодная на ощупь, мгновенно исчезла вместе с остальным миром…

… — Остановите здесь, пожалуйста, — попросила я, принимая твёрдое внутреннее решение.

— Но тут нет остановки! — удивился водитель.

— Пожалуйста! — взмолилась я, глядя, как нужный мне поворот проносится мимо. — Мне очень надо!