Но нельзя сказать, чтобы это кого-то из них огорчило.

Дальнейшие несколько дней в личном дневнике Родаса (семь, если точнее) можно охарактеризовать как богатые на аудио- и видеоматериалы, но — не на записи содержательного толка. Строго говоря, явлений, связанных с проектом “настройка и отладка”, было довольно много, но анализировать свои чувства у него совершенно не было желания. И времени.

Его жизнь причудливым образом разделилась на работу, где благодаря исчезновению Танатоса творился полнейший хаос, и свободные часы, которые он проводил с Катериной. Причём надо отметить, что этих самых, свободных, было почти катастрофически мало. Собственно, Родас ото всей души порадовался, что в его ТТХ заложена способность долго не спать: не-добрая половина выполняемой Танатосом работы свалилась именно на его плечи, причём обязательства в родном ведомстве от этого и не подумали испариться чудесным образом. В этом смысле оказалось очень удобно тратить часы, отведённые на сон, на совершенно другие способы пополнить количество гормона удовольствия в организме.

Они пробовали… скажем так, разные комбинации, включающие в себя прикосновения языком и пальцами. Они могли часами лежать, изучая тела друг друга, приноравливаясь к особенностям.

Родасу врезалась в память Катерина, расслабленная после несколько раз пережитого удовольствия. В такие моменты она неуловимо менялась, становилась более мягкой, ленивой и податливой. А ещё она порой говорила слова, не жаркие и страстные, но на удивление… Пожалуй, люди сказали бы — романтичные. Такие, которые в своём обычном состоянии она точно не стала бы говорить.

Все эти моменты Родас хранил в памяти, как самые драгоценные и важные, но больше всего ему запомнился один.

Они тогда лежали, разморенные и расслабленные, у бассейна, который успел стать одной из их любимых локаций. Катерина медленно восстанавливала дыхание, а он перестраивал регенерацию, чтобы знаки, которые она оставила на его спине, зажили чуть-чуть позднее. Ему приходилось прилагать определённые усилия для того, чтобы на его коже оставались хоть какие-то отметки, и он ценил их, сам не зная, почему.

Он смотрел на неё, а она лежала, глядя в ночное небо. И было в выражении её лица что-то болезненное и очень уязвимое.

Как неудобно, что мысли самого важного человека невозможно прочесть.

Как иронично, что именно это (в том числе) делает его самым важным.

— Всё в порядке?

— Звёзд почти не видно, — заметила она тихо.

— Это из-за искусственной атмосферы и освещения мегаполиса, — заметил Родас. — Они там, звёзды.

— Я знаю. Просто накрывает иногда, — она тихо вздохнула, и он с удивлением понял, что это был почти всхлип. — Эта жизнь похожа на сказку. Здесь, с тобой… Но звёзд не видно, и иногда приходят мысли.

— Мысли? — невозможность заглянуть в её голову — мучение.

— А вдруг я всё же умерла. Вдруг тот мудак из Гелиос-бета всё же достал меня напоследок? Вдруг мы с тобой убили друг друга там, у Лестницы в Небо? А теперь я вижу просто предсмертную галлюцинацию…

— Катерина, — он перехватил её руку и принялся поглаживать запястье жестом, который, как он уже знал из опыта, расслаблял и успокаивал её.

Он тоже иногда думал, что, возможно, всё ещё в лаборатории. И просто проходит сквозь какой-то особенно интересный тест.

Но прямо сейчас он ей этого не скажет.

— Мы живы, — сказал он серьёзно. — Мы существуем. И в любой момент можем взлететь туда, к звёздам. Они успокаивают тебя, верно?

— С тех пор, как отец впервые взял меня в космос, — она тихо фыркнула и сжала его руку в своей. — Спасибо, Родас. Прости, меня иногда заносит, и…

“Это нормально для переживших подобные вещи,” — не сказал он.

“Я тоже возвращаюсь в лабораторию чаще, чем следует”, — он промолчал об этом.

“Я тоже в глубине души почти хочу туда вернуться, хотя и ненавижу это желание”, — это он не озвучил тоже.

— Ты можешь звать меня, когда сомневаешься в реальности происходящего, — сказал он вместо того. — Я сделаю всё, чтобы предоставить убедительные доказательства.

Чтобы слова не сильно разнились с делом, он припал в поцелуе к её шее, медленно спускаясь ниже, к груди.

Она рассмеялась.

— А ты быстро учишься, да?

— Стараюсь, — пробормотал он, не отвлекаясь от требующих внимания точек.

Много позже, когда они снова приходили в себя после приятной игры, она заметила:

— Ты отлично умеешь убеждать в реальности происходящего. Серьёзно, парень, это талант.

Он улыбнулся и погладил её нижнюю губу пальцами.

Её губы, определённо, успели стать его фетишем.

— С тобой я чувствую себя так, как будто у меня есть всё время мира, — вдруг сказала она, гладя его щёку. — Как будто я дома. Мне не хочется урывать секунды, брать всё нахрапом, ловить момент между парочкой смертей, хвататься за всё и побольше. Мне нравится, что с тобой мне… просто, как дышать.

И Родас задумался, можно ли считать это признанием в любви, но довольно быстро отбросил эти мысли. Он просто поцеловал её.

Но запомнил её слова.

“У нас есть всё время мира”, — повторил он себе.

Конечно, чисто технически это не было правдой. Ни в какой степени. Как бы далеко ни шагнула наука, вечная жизнь человечеству была всё так же недоступна. Даже самые гениальные учёные их поколения, большинство из которых работало на Альдо, не могли гарантировать полного бессмертия. Пока что пределом считались пятьсот лет жизни — и это не делая скидку на вероятность несчастных случаев.

Но всё же следовало признать, что в чём-то Катерина была совершенно права. Это действительно ощущалось, как всё время мира.

Раньше Родас никогда такого не испытывал: структура его прошлой жизни не предполагала. На войне, будучи фактически живым оружием, он понятия не имел, что может с ним случиться на следующий день. И не то чтобы его это на самом деле сильно волновало, если честно. Ему нечего было терять: кроме туманных перспектив восстания, флагманского искина в качестве главного собеседника и позже ещё Никки у него не было ничего важного. Жизнь… оставалась значительной величиной, но не принадлежала ему. Ты не можешь потерять то, что тебе не принадлежит, верно?

Но теперь всё изменилось. И ощущалось так, как будто впереди действительно полно времени.

А ещё теперь ему было, что терять. О, очень много! Наверное, даже слишком. Настолько, что Родас поймал себя на неожиданном, но однозначном чувстве: он в чём-то начинал понимать Эласто. И всех диро, медиков и прочих жителей Олимпа, его некогда окружавших.

Теперь, заняв их место на вершине мира, Родас внезапно действительно посмотрел на всё это их глазами — что весьма иронично, учитывая природу его способностей. Он всю жизнь заглядывал в чужие мысли, но, выражаясь языком образов, не бывал в чужой шкуре. Это оказалось интересным опытом.

Он наконец-то в полной мере осознал, почему все попытки достучаться до совести и гуманизма их создателей были провальны изначально. Он наконец-то понял тот страх, который постоянно висел фоном в их сознании, как надоедливая и не совсем понятная музыка. Пожалуй, диро боялись даже больше, чем моды, и Родас никогда не мог для себя понять причину.

Теперь он знал. Секрет прост: страх пропорционален количеству того, что ты можешь потерять.

Он вывел это правило логически, прочувствовал его на себе, даже построил алгоритм. Он поймал себя на этом страхе и осознал вдруг, что свобода, и возможность получить, что хочешь, и личные люди, и Катерина, конечно — всё это потерять очень страшно. Намного страшнее, чем отладка или утилизация.

Потому он не торопился что-то менять в их отношениях, пробовать что-то новое, переступать границу. Ему нравилось то, что у них уже было — контролируемые ласки, во время которых он точно не мог ей навредить. Они постепенно совершенствовались в этом, и Родас не хотел большего.

Он боялся. Но следовало признать, что из них двоих Катерина была, пожалуй, намного смелее. И вела в отношениях всё же она. Она первой осмелилась прикоснуться, она первой поцеловала его, она первой доставила ему удовольствие, она же сказала на пятнадцатый день: