— Легко смыть грязь, Эдвард, но чтобы смыть шлейф собственных свершений, нужно изрядно постараться. — Мэттлок шумно вздохнул. — Ладно, ребята, бывайте, обниматься не будем – запылимся. Копать и откопать!

— Найти и перепрятать! — нестройным хором продолжили забавный профессиональный «пароль-отзыв» хмурые лохматые археологи.

Они развернулись и, сверкая лучами фонарей, приглушённо бубня и посмеиваясь над незадачливым Парсонсом, скрылись среди деревьев. Тем временем Марк превратил сиденья глайдера в подобие широкого дивана, где мы втроём – я, Марк и профессор, – устроились по принципу «в тесноте, да не в обиде».

Умели же раньше делать технику! Просторный салон Шинзенги позволял устроиться с немыслимым для современных моделей комфортом. А человеку небольшого роста можно было лечь поперёк и даже не поджимать ноги…

Клетку мы оставили на поляне, а своего странного питомца Мэттлок держал теперь на коленях. Гусеница свернулась рогаликом и, казалось, спала.

— Томас ушёл в себя, распереживался, видно, — тихонько сообщил профессор, прочитав, очевидно, мои мысли. — Такой стресс, такой стресс, как я его понимаю…

— Это будет для него неплохим уроком, — заметила я. — Прежде чем лазить в чужие головы, неплохо бы научиться стучаться…

* * *

Ночь вступила в свои права. Автопилот держал курс на «Виатор», висящий на верхней границе термосферы. Тихо и успокаивающе бормоча что-то, старик поглаживал Томаса, Марк дремал на водительском месте, а я смотрела в окно. Пара тусклых лампочек на приборной панели подсвечивали моё отражение на фоне чёрной непроглядной бездны леса под нами, а где-то вдалеке, почти у самого горизонта угадывались россыпи огней далёкого города…

Мы покидали планету, а я размышляла о том, как живут люди в этом городке. Насколько он велик, чем заняты его жители, и как местные условия сказываются на их быте. Бешеный спрос на лесорубов и трактористов, кислородный нагнетатель и бытовой огнемёт в каждом доме, а по муниципальному телевидению – шутейки про брюки, заправленные в носки, реклама противогазов, аэрозолей против гусеницы-переростка и семян гигантской капусты.

Воистину, посели людей в аду – они и там вытопчут себе поляну, обживутся и вскорости будут приглашать родственников погостить. Нет ничего, что могло бы остановить тягу человека к росту, а во имя каких идеалов – не так уж важно. В конце концов, главным препятствием на пути человечества всегда была лишь разобщённость. Но если на какой-то короткий период времени удавалось сплотить критически большое количество людей для созидания, верное направление в итоге находилось, как это случилось когда-то с термоядерной энергией и гиперпереходами…

Облачный покров ушёл куда-то вниз, и небо разверзлось россыпью чужих созвездий. Здесь, на галактической плоскости у самого рукава Стрельца звёзд было уже так много, что космос не был иссиня чёрным, как в более отдалённых от центра тихих системах, а, казалось, светился ровным едва уловимым золотистым светом, словно старинная парча. Стоило сделать крошечный шаг, сдвиг в глубь галактики – и разница в освещении уже щекотала зрачки. Вновь уловив мои мысли, профессор негромко, почти для себя произнёс:

— В самом центре Млечного Пути настолько ярко, что самые стойкие светофильтры ослепнут. Когда-то, будучи мальчишкой, я смотрел на небо и мечтал вырваться за пределы атмосферы, на просторы. Увидеть новые миры своими глазами. Я хотел почувствовать эти потоки энергии, я думал, что приобщусь к какой-то великой и священной тайне. Но какой смысл в откровении, если не с кем разделить это чудо?

— Неужели вы одиноки, профессор? — вполголоса спросила я. — Столько людей вокруг вас, тянутся к вам, пытаются стать ближе… Эти здоровенные мужики в засаленных комбинезонах – они глядят на вас снизу вверх, как дети на отца.

— О, это так, — кивнул он, и в его глазах мелькнула тёплая искорка. — Но вот смотрю я сквозь стекло на эту вечную красоту и думаю – вот бы показать её внукам. Только вот внуков у меня нет и никогда не будет.

— Иногда приходится выбирать, как оставить о себе память в веках, — осторожно заметила я. — О нас может напоминать рождённый нами человек. А могут – наши поступки. Или воспоминания людей, которые мы оставили в других сердцах…

— Вы имеете в виду, Лиза, как часто о вас вспоминают вообще, как часто при этом – с хорошей стороны, и в вашу ли пользу это соотношение?

— Вы человек науки, вам положено выводить формулы и высчитывать соотношения, — сказала я, провожая взглядом растворявшиеся внизу редкие огни Джангалы. — И у вас это блестяще получается, я успела про вас почитать. Но я немного не о том. Вы выбрали карьеру учёного, посвятили ей жизнь и оставили память в веках. Это ничуть не хуже продолжения рода.

Он снисходительно усмехнулся.

— А вот здесь, моя дорогая, мне выбора не оставили. — Наступила пауза, густая и звенящая. — У меня была огромная семья. Четверо детей, трое внуков… Дочки и сыновья, ребятишки и моя супруга отправились в круиз вдоль засушливого африканского побережья. Помню, как жена уговаривала меня, жаловалась, что детям будет скучно без дедушки. Да и я сам давно хотел куда-нибудь вырваться, только вот всё времени не было, работы было невпроворот… Они должны были приземлиться в Лиссабоне и сесть там на круизное судно, но при заходе на посадку лайнер разбился. Что-то с двигателями… Почти пятьсот человек, и вся моя Вселенная – среди них…

— Простите… — вырвалось у меня, хоть я и понимала – это бессмысленно. Мне было неловко, хоть он сам начал этот разговор.

— Я тогда на Марсе на ферме под куполом копался… — Мэттлок глядел куда-то в пустоту, его голос стал плоским, отстранённым. — Ко мне подошёл бригадир, положил на плечо тяжёлую, как гиря, руку и сказал: «Вашей семьи больше нет». В тот момент миг я бросил лопату, а потом и вовсе ушёл из колонии. Больше не смог закапывать. Стал откапывать – так в археологи и подался. Всё ищу в земле что-то. Может быть, их и ищу… Не знаю, но с тех пор нахожу хоть крупицу покоя только на работе, в постоянном поиске. На работе, которая спасла мне жизнь.

— Почему вы рассказываете мне это? — прошептала я.

— Потому что я знаю вашу историю, мисс Волкова. История за историю – по-моему, это честный обмен.

В глазах выступили предательские слёзы, а внутри всё сжалось в тугой, болезненный комок. Память, не спрашивая разрешения, вытащила из тьмы образы – папину улыбку, мамины руки, смех брата. Всё, что я так старательно выпихивала за черту "до-после".

— Потерять одним махом всё, кроме собственной жизни… — сдавленно выдохнула я, отрывая взгляд от звёздного полотна. — Эта самая жизнь, которая осталась, повисает в воздухе без опоры…

… Мои соседки по комнате оказались моими ровесницами. Они были нормальными девочками, и мы, если и не подружились, то очень хорошо ладили. Бойкая саркастичная Вера и тихая молчаливая Аня отлично дополняли друг друга, а меня они приняли в свою компанию с пониманием. Мехапротезы плохо справлялись с тонкой работой, но Вера научила меня заплетать Ане косы даже с этими железяками. Это стало нашим маленьким и бесценным ритуалом.

Мы вместе работали на швейной мануфактуре, поэтому в нелёгком деле привыкания к постоянному присутствию среди людей они были мне мощным подспорьем. Мы часами могли обсуждать, какую причудливую причёску сплести завтра, кто переломал цветные карандаши Айрин – а карандаши тут ценились на вес золота, – и до каких пор Дженни будет позволять Дафне отбирать у себя половину обеда. Любимый цвет, воздыхающий мальчишка, мультфильм, который транслировали в главном корпусе накануне перед отбоем – с Верой и Аней я могла поговорить о чём угодно…

Застенчивая Аня частенько становилась жертвой издевательств и насмешек соседок по корпусу. Старшие девочки-задиры таскали её за волосы и отбирали у неё вещи, поэтому мы с Верой считали своим долгом присматривать за ней, а несколько раз в отсутствие Веры мне даже приходилось заступаться за подругу. Протезы были увесистые, билась я отчаянно и не помня себя, поэтому на моём счету за эти месяцы были три выбитых зуба и столько же разбитых носов.