Крыльцо находилось с противоположной стороны, и я пошла вдоль стены, неслышно ведя закованными в бета-ткань пальцами по её поверхности. Горизонтальная доска… Ещё одна… Опорная балка… Ладонь скользила по боку стеклянного домика, и я мельком подумала – наверное, стоит хорошенько ударить по нему кулаком, и он треснет, рассыплется на мельчайшие искры и превратится в огромную гору блестящих осколков.

Завернув за угол, я ступила на нижнюю ступень крыльца – и наконец услышала звук. Едва слышный скрип – даже не скрип, а звенящее трепетание, мучительный стон готового взорваться от перенапряжения стеклянного сосуда, до краёв заполненного ледяным монолитом. Перенеся свой вес на ногу, я выжидающе напряглась. Ступень выдержала, и я шагнула на следующую. Одну за другой я преодолевала звенящие и гудящие ступени, и наконец оказалась у входной двери.

Эхолокатор сообщал, что дом был полностью запечатан – все окна были наглухо задраены, а дверь – закрыта. Взявшись за ручку, я попыталась повернуть её. Тщетно – механизм промёрз намертво.

— Не открывается? — спросил дядя Ваня в коммуникаторе, заставив меня вздрогнуть от неожиданности.

— Нет, здесь всё замёрзло, остаётся только ломать.

— Аккуратнее там, не обвали себе на голову всю конструкцию, — напутствовал Марк.

Я включила кинетику и отошла на пару шагов. К звону досок примешался свист ультразвука, я хорошенько прицелилась и со всего размаху ударила в замок. Скафандр помешал, удар получился косым и вполсилы, но дверь с оглушительным стеклянным звоном распахнулась внутрь, в темноту.

Кристаллики инея покрывали пол, стены, потолок – даже в блёклом и тусклом тумане они поблёскивали, вспыхивали редкими искрами. Шаг – и под ногами хрустит потревоженный бледно-бирюзовый иней. Он хрустит и ломается, рассыпаясь в мельчайшую пыль, а я иду вперёд, сквозь прихожую, через гостиную, по коридору к слегка приоткрытой двери в родительскую спальню.

Сердце остановилось, скованное вечным льдом, и остался только этот звук – хруст инея, разлетающегося на мельчайшие атомы, на электроны и протоны, которые растираются намагниченными подошвами ботинок в кварки, которые дробятся на набор параметров, их описывающих, обращаясь в знаки, истираясь, превращаясь в пыль пыли, в ничто… Тёмный проём двери приближался, заполняя собой всю Вселенную, и последние шаги я делала, зажмурившись до боли в глазах…

Большая двуспальная кровать посреди комнаты… А поверх заправленной постели – полупрозрачное фарфоровое изваяние, скульптура из двух смёрзшихся тел. Мужчина в рубашке с коротким рукавом, в тёмных брюках, с часами на руке – при полном параде, – лежал на спине, а женщина в летнем платье, повернувшись на бок, прижалась к его плечу и положила руку ему на грудь. Лиц было не разобрать – они превратились в покрытые лазурными прожилками ледяные маски. В ногах кровати, свернувшись в плотный клубок, лежала ещё одна скульптура – большая, кремового цвета, укрывшая хвостом кончик носа.

Чёрным шквалом на мои плечи обрушилась слабость, годы безвестия оборачивались неподъёмным грузом неизлечимой утраты и вдавливали меня под землю, в могильный холод. Слёзы потекли по щекам, я зажмурилась и инстинктивно прижала руку к визору – не тут-то было. Не вытереться, не уткнуться в ладони, не ударить себя изо всей силы по лбу, в висок, чтобы заглушить внутреннюю боль физической…

Привалившись к стене, я бесшумно сползла вниз и улеглась на инистом покрывале, свернулась калачиком. Подшлемник вымок. Я дрожала. Спрятаться было негде. Сердце заполняли стылые сугробы, а холодный ветер выметал надежду – ложную, едва теплившуюся все эти годы, то угасавшую, то загоравшуюся вновь. Теперь – угасшую окончательно.

— Лиз, у тебя всё нормально? — участливо спросил Марк в коммуникаторе. — Ты плачешь… Всё-таки нашла…

— Подожди, Марк, не лезь, — протрещал дядя Ваня, и воцарилась мёртвая ледяная тишина.

Теперь я всё знала. То, во что я отказывалась верить, стало очевидным. Точки расставлены, картина дополнена, мир изменился и больше никогда не будет прежним…

Как же невыносимо холодно… Нет даже сил даже снять шлем, чтобы в первый и последний раз вдохнуть этот остановившийся навсегда воздух… Остаться здесь с ними – то, чего я так и не сделала тогда. Не услышала их голоса в последний раз, не обняла свою собаку… Но теперь я наконец смогу это сделать.

Неуклюже поднявшись на четвереньки, я подползла к кровати, стараясь не глядеть на застывшую на ней пару, безропотно отдавшую себя смерти. Страшно было смотреть на них… На них… Стылые буквы в голове ворочались, отбрыкивались, не желая выстраиваться в два простых, самых первых, фундаментальных и базовых слова – забытых мною и похороненных под грудой мёртвых демонов.

Мама, папа…

Всё также глядя в пол, я аккуратно коснулась бледно-жёлтого изваяния – на ощупь Джей был совсем как камень. Я гладила ледяную собаку, сидя на полу возле большой двуспальной кровати, а время тянулось всё медленнее, покрывалось тонкой корочкой льда, замерзало, пока совсем не остановилось…

— Лиза, ты здесь? — послышался в тишине голос Марка. — Нам надо возвращаться, воздуха – на двадцать минут.

Я не ответила, продолжая гладить свою большую и добрую собаку, своего друга. Нет, Марк, я останусь здесь. Я не сниму шлем, не нарушу данное мной тебе обещание не пытаться больше свести счёты с жизнью. Я просто останусь тут, со своей семьёй. Они так и не дождались меня тогда. Они даже некоторое время пытались согреться, растапливая камин остатками дров – в очаге и рядом ещё лежали поленья, – но в конце концов легли на кровать и мирно приняли судьбу. Мне тоже нужно это сделать – вот она, моя судьба, и я приму её…

— Идём, Лиз, — прогудел в моём пустом черепе голос, и возле кровати остановились два серебристых магнитных ботинка. — Я знаю, каково тебе сейчас. Но тут уже ничего не изменишь…

Ледяные изгибы под бета-тканью… А под ними, наверное, мягкая шерсть… Я не была в этом уверена, но я как будто её чувствовала – через бесконечность слоёв вещества, разделявших меня и друга моего детства.

— У них не было выбора, да и не могло быть, — сказал Марк, присаживаясь рядом. — Человек просто не способен противостоять таким силам.

— У них был выбор, — сдавленно прошептала я. — Они могли попытаться спастись…

— Ты же помнишь, как всё это было. — Рука Марка тихо легла мне на плечо. — Они могли замёрзнуть где-нибудь в автомобильной пробке, и тогда мы бы вообще никогда их не нашли.

— Выбор – это исключительно хлипкий человеческий конструкт, — вплыл в эфир слегка искажённый помехами голос дяди Вани. — Когда речь идёт о судьбе, уготованной человечеству, начинает работать Вселенная. Она мажет крупными мазками, и там, наверху, выбора никакого быть не может.

— А как же я? — Слова давались с трудом, мороз сковывал грудь. — Почему я спаслась, а они – нет?

Марк аккуратно взял меня под руки и помог подняться. Дядя Ваня проскрежетал:

— А ты, Лиза – исключение из правила, которое лишь подтверждает это правило. И теперь ты, по крайней мере, это знаешь…

… Выдёргивая меня из омута воспоминаний, под балконом с треском газонокосилок пронеслась целая процессия – промелькнули полдюжины бензиновых моторикш с открытым верхом, в каждой из которых, размахивая тарой и расплёскивая по асфальту какое-то кислое пойло, по трое сидели и пьяными голосами горланили подростки. Когда-то казалось, что эра двигателей внутреннего сгорания осталась позади, если не считать специального всепогодного транспорта, но нет – возродилась она уже в качестве молодёжного протеста против политики нулевых выбросов…

Вдалеке простиралось бескрайнее море, накрытое тенью завершённого дня. Ладонь Софи кротко лежала на моём запястье – с тех самых пор, как я начала свой рассказ, – но заметила я это только сейчас.

— Взять там было нечего – все фотографии рассыпа͐лись в пыль буквально в руках. Поэтому у меня ничего от них не осталось. — Подняв голову, я устремила взгляд на звёзды, проступавшие на небосклоне.