Сихар Тепчог разум обронила, что признала среди тех двадцати своего брата младшего, а голос его узнала, а и считала погибшим последние годы, что теперь вдруг вот так встретились. Княжна слушать её не стала вовсе, один раз довод свой привела, дальше молчала. А я сказала, что мы, Девятеро, смогли бы и ловушки обойти и детей по Грани вывести, по силам задача нам, справимся, что Сихар ко мне бросилась, в ногах лежала и просила брата спасти.

— Одного брата твоего или всех? — спросила её Браниславна, да с насмешкою, что мне за Сихар обидно стало.

И я так сказала, что всех уведём, а княжна сказала, чтобы даже не думали. Не задержит она удара ни на мгновение, а нам, Девятерым, должно то делать, что заранее оговорено, иначе войдут желтоволосые в долину и станет всем нам ловушка вместо выхода к морю, а потеряем много, а и каждый боец на счету, что не так много их, как кажется, нельзя бросаться их жизнями.

А зла я была уже довольно, и пробило меня на жалость, и о детях думала тех, что их крики слышны для слуха нашего были, живые не слышали, а мы слышали, и каждый голос разобрать могли. И так спросила я княжну Браниславну прямо:

— Кто упырь из нас двоих, я или ты?

А она сощурилась в ответ и предостерегла:

— Не смей.

Насквозь меня видела, вот бывает же, хотя самой-то зим ненамного больше минуло, чем мне на момент метаморфоза.

Долго рассказывать, и жжёт огнём, а надо, без того не сложится общее о том, что далее шло.

Не вняли мы слову Сирень-Каменногорской, пошли и детей вытащили, всех вытащили, ни один не погиб, а трудно то было, а и силы затратили много. И случилось то, чего Браниславна боялась: вошёл враг в долину Звенящих Ручьёв, что ловушкой она для нас стала, и откатило нас за второе ущелье, обратно в горы, да ещё и Зоряницу как есть потеряли. А ответ держать перед княжной мне пришлось, что я среди Девяти старшая по силе была, и решение за всех сама принимала всегда.

— Наказать бы тебя, но думаю, тебе довольно и так, — сказала мне Браниславна тогда. — Не глупа, сама видишь, какова цена промедления и отсутствия вашего в строю. И ответь, — себе ответь, не мне! — оно того стоило?

— Эти двадцать уже не умрут, я по совести поступила, — упрямо отвечала я, и взгляд подняла, смотрела в лицо ей, да недолго, за Браниславной правда была, что возразить было мало чем, и слова мои прозвучали жалко на самом деле.

— В Алой Цитадели каждый день гаснут детские жизни, — сказала княжна спокойно. — Не двадцать, а трижды по двадцать, сотни, тысячи жизней гаснут, без права на последующее рождение. Двадцать семь бойцов, двадцать семь боевых магов нашли покой в долине Звенящих Ручьёв, не говоря уже о потерях среди простых воинов. И к морю мы не вышли, и Зоряницу потеряли, и сколько ещё дней нам идти теперь до Опоры желтоволосых. Найди мир со своей совестью, неумершая, если он возможен теперь…

Так я ушла, и долго сидела на камнях, под солнцем, а не могло солнце холод из меня вынуть, хотя пекло знатно. Хотелось пойти к желтоволосым и упиться их кровью, как Златка делала в дни своего безумия, а нельзя было, что они умели теперь от нас защищаться, научились за столько-то зим.

Нашла меня Сихар тогда, благодарила, руки целовать порывалась, что смотреть на неё противно стало, лучше б ей не родиться вовсе. Так я поднялась, уйти хотела. А она следом кинулась, и кричала мне в спину, чтобы я подождала, чтобы с ней говорила, что она должна мне вдвойне и непременно долг отдаст, и ещё что-то такое же, я не вслушивалась. А и не выдержала я, обернулась и оскалилась на неё с шипением, что на живых это безотказно действует, не лезут больше в душу после того. Сихар отступилась в ужасе, а мне остро, до судороги, захотелось в горло ей впиться да порвать насмерть. Такое это громадное желание было, с болью и выворотом души, как с Тахмиром моим тогда, в дни метаморфоза моего. Как и тогда, трудом большим удержалась.

Только боец, на крики вышедший, тому не поверил, а решил, что я готова броситься. Не знала я, как у нас с ним получится, что силён он был, и артефакт при нём помимо раслина был мощный, стихией Огня заряженный, с таким не справишься легко, как ни старайся. Мне же после боя покой требовался и силы оставалось всего ничего. Но возник рядом со мной доктор сТруви, по Грани прошёл, а как прошёл, того я не уследила, хотя должна была. И драки не случилось.

— Ты ли Сихар из рода поморских сТепи? — спросил доктор сТруви у подруги моей бывшей.

Она сказала, что да. И тогда Канч сТруви так сказал ей, и сурово сказал:

— Прошу и требую не подходить больше к младшей моей, Фиалке Ветровой, и не заговаривать с нею совсем, а всего лучше задуматься над тем, как и когда надлежит вернуть ей долг ваш в полном объёме.

— А то что? — задиристо спросил воин, и я узнала его: Црнай из островных моревичей, что командир был защитников Перевала Семи Ветров. И готов он был драться с доктором сТруви из-за Сихар, сам себя в боевой раж вогнал, а и непонятно было, чем это закончится. Он явно считал себя сильнее нас обоих, вместе взятых.

— Долг возлюбленной твоей слишком велик, — так отвечал доктор сТруви. — Хотела она за счёт моей младшей до неба прыгнуть, не вышло. Пусть платит.

Сихар закрыла лицо руками и дрожала вся, но молчала, а я вспомнила Светозарный, вспомнила как мы вместе ныряли со скал в тёплое море, и солнце не обжигало тогда, но ласково грело, и как ещё мы кехву, воздушного змея, запускали в небеса и как было нам с нею радостно. Сколько зим с тех пор минуло, кровавых, страшных, полных горя зим, а вот вспомнилось, как будто вчера было. Яркая игрушка в небе над солнечным морем и детский наш смех…

— Не нужно долга мне с неё, обойдусь, — сказала я, а Канч сТруви разгневался, в такой ярости я ещё его не видела.

— Молчи, — велел он мне грозно. — Ты признала моё старшинство на сто зим вперёд, так что молчи. Не можешь сама из беды выпутаться, молчи. А будет, как я решу, и ты моё решение исполнишь.

А Сихар сказала, лица не открывая, и голос дрожал, но твёрдо говорить старалась, что она правда мне должна, два раза уже, и долг надо отдать, что на том закончить пора. А решила она так, что кровью платить придётся, и досуха. А я решила, что не буду пить её, что бы доктор сТруви не говорил мне, а принудить меня он не сможет. Подниму Тень свою и так уйду из мира совсем, но Сихар останется жить, что я видела дитя у неё под сердцем, крохотный пока ещё совсем зародыш будущей жизни, настолько крохотный, что сама Сихар его ещё не чувствовала и не знала о нём ничего. И вот мне в уплату долга забрать нерождённую жизнь?! Ни за что!

Тогда воин сказал, что готов взять долг её на себя, отплатить своей кровью, а Сихар зарыдала и сказала, что не позволит ему, но слово было произнесено. А доктор сТруви сказал, что крови в нём не хватит закрыть дыру по судьбе в моей ауре, но за магию платят магией, и пусть отдаст артефакт, заряженный стихией Огня под самый предел.

А тот артефакт был ему дорог, видно по всему, и пальцы дрогнули снимать его, но отдал, посчитал жизнь любимой дороже. И Канч сТруви передал его мне и велел вскрыть, что я и сделала. Вошёл в меня Огонь, и наполнил ауру жидким пламенем, что я едва себя не потеряла, но удержалась на грани самой, не хватало в обморок падать, как ребёнку малому. На том долг свой Сихар передо мной закрыла, и так расстались мы с нею, и Црнай увёл её, закрывая от нас собой.

А мне доктор сТруви после того запретил с живыми разговаривать, и приняла я запрет, и не подходила к ним вовсе, а с княжной Браниславной от нас Ненаш общался.

Тёплым безветренным вечером Хрийз отправилась к сапожных дел мастеру, господину лШоти. Надо было забрать ботинки и отнести куртку, связанную по просьбе мастера для его жены…

Вообще, лШоти оказались правильными жабами оранжевыми: береговых у них в семье не водилось; большая редкость в Сосновой Бухте. То ли сложилось так, то ли убеждения не позволяли. Впрочем, наблюдая за семьёй лШоти, Хрийз понимала, что здесь первый вариант. Две расы сошлись вместе так давно, что все распри к настоящему времени канули в Лету бесследно. Удивительная терпимость. Мир, дружба, любовь, да.