Меня вдруг скрутило, и я почувствовала, как пресловутый палтус пытается вырваться на свободу. С трудом подавив рвотный позыв, я смотрела на это странное явление природы, которое, чуть наклонив голову, переводило взгляд с меня на Марка и обратно. Тихий клёкот и стрёкот раздавался откуда-то из его чрева – очень похожий на тот, что сопровождал нас, пока мы пробирались через джунгли к лагерю археологов, – а я была не в силах оторвать взгляд от голубых с переливами овальных блюдец, которые таращились на меня из-за прутьев.

Профессор прервал моё оцепенение:

— Прошу знакомиться, это Томас. Совершенно безобидный представитель разумного вида magnus multipedae, — произнёс он, будто благословлял. — Питается листьями и травой, излюбленное лакомство – сладкие коренья. И, между прочим, каким-то образом отгоняет насекомых. Вы заметили, что в лагере их нет?

— Да, это довольно необычно для здешних непроходимых лесов… Оно не кусается? — опасливо спросила я.

— Нет, он совершенно безобиден! — по-отечески усмехнулся профессор. — Обычно они сторонятся людей и прячутся под землёй, чувствуя их присутствие задолго до того, как те появятся на виду. Именно по этой причине за прошедшие годы мало кому удалось запечатлеть это прекрасное создание. Если не ошибаюсь, существуют всего три фотографии, сделанные с помощью дистанционных камер. Уж о том, чтобы поймать это существо, речи не идёт… Что касается Томаса – он не убежал. Я нашёл его на поляне у кромки леса. Либо слишком умён, либо слишком одинок. Он был измождён и искусан. Возможно, своими же собратьями. Смею предположить, что он выполз к нам в поисках помощи. Я его приютил и выходил, а он прижился в нашей небольшой компании, отказавшись возвращаться в естественную среду обитания…

Мэттлок открыл дверцу клетки, и существо, изгибаясь сегментами своего тела, выползло на столик. Профессор осторожно подхватил его на руки, неспешно вернулся к нам и присел в кожаное кресло. Существо он положил на столешницу прямо передо мной, и оно потянуло ко мне свои усики. Я нерешительно протянула руку навстречу, и внезапно с головой окунулась в бурный водоворот памяти…

… Интернат имени Ивана Каниди – школьного учителя, погибшего от рук террористов в позапрошлом веке, – был переполнен детьми войны, сиротами, чьих родителей погубили мародёры или просто стёрла с лица планеты бесконечная гражданская война, которая раздирала эту планету на части уже долгие годы.

Ансамбль серых обшарпанных зданий был окружён высоким забором с вышками и колючей проволокой, а периметр сторожили вооружённые бойцы частной охранной компании, поэтому интернат больше походил на тюрьму. Одним из немногих его отличий от тюрьмы было то, что в тюрьме содержались преступники, от которых ограждали окружающий мир, тогда как в интернате от окружающего мира оберегали самих детей. Судя по тому, что мне довелось услышать, бандитские группировки, гулявшие по всему региону, не гнушались ни детским трудом, ни торговлей ими, ни другими «развлечениями», поэтому места͐ вроде этого интерната представлялись им источниками бесплатной рабочей силы, денег, а то и чего похуже.

Интернат Каниди исключением из правил не был, переживая периодические налёты боевиков со стрельбой. Законное планетарное правительство объявило своей главной задачей заботу о людях, и особенно о детях – будущем человечества, поэтому колониальная администрация повсеместно заключала договора с частными военными конторами, дабы сберечь ценнейший ресурс от посягательств. А на деле…

На деле все воспитанники, от мала до велика, просыпались в семь, и после жидкой похлёбки стройными шеренгами отправлялись работать до самого вечера с перерывом на обед. Малыши, от пяти лет, шли на плантации. Те, кто постарше, работали на лесозаготовках, обжигали кирпичи, шили одежду и готовили еду. «Добрые взрослые» защищали детишек, а дети взамен должны были платить. И они исправно платили своим детством. С тех пор, как несколько лет назад интернат перестал быть учебно-воспитательным заведением и превратился в крепость, а кампусы для проживания стали бараками, на огороженной высоким забором обширной территории выросли плантации зерновых культур и настоящие заводские цеха – кирпичный, текстильный, бумажный…

* * *

Жёсткий матрас, серый потолок в потёках, тусклый свет лампы. Я была единственной пациенткой в лазарете, и тишина давила сильнее любой повязки. Обезболивающее, которое мне вкололи в обед, переставало действовать, и знакомая, вязкая боль в незаживающих местах, где протезы вгрызались в тело, нарастала, заволакивала и тысячей цепких рук тянула куда-то вниз. Я зажмурилась, и перед глазами поплыли багровые круги.

— Дурнеет? — раздался голос с хрипотцой со стороны… С какой стороны? Сложно было сориентироваться в потном дурмане, доверху набитом мокрой ватой. Так я себя ощущала.

Я медленно отвела голову к окну. Долговязый силуэт стоял, упёршись лбом в стекло.

— Потерпи, так будет недолго, протезы уже приживаются, и тело скоро привыкнет. Всё ж лучше так, чем ползать на культях или оказаться в канаве, правда же?

Медбрат Отто выдохнул дым в форточку, затушил окурок о подоконник и щелчком отправил его вслед за струёй дыма. Подошёл к моей койке и сипло поинтересовался:

— Я сейчас сваливаю до утра. Ну что, надо тебе чего? — Он понизил голос до шёпота. — Могу кольнуть ещё разок, только Хадсону – ни полслова, а то он меня прибьёт.

— Да, — просипела я в полубреду, голос почти не слушался. — Сделай укол… Мне нужно обратно в океан, к рыбам… А то я эту ночь не вытяну…

Даже показалось, что я только подумала это, и слова застряли где-то внутри – но Отто кивнул.

— Счас вернусь, — бросил он и вышел в коридор, притворив за собой дверь.

За окном в высокой траве шуршал дождь, по жестяному подоконнику изредка молотили крупные капли. На улице стояла комендантская тьма, и все должны были находиться в жилых помещениях, кроме нескольких человек, которые несли вечернее дежурство по лазарету и столовой. С трудом пробившись в палату сквозь пыльное окно, в потолок упёрся и тут же исчез луч фонаря – охрана делала вечерний обход территории.

Вернулся Отто со шприцем. Игла вошла в плечо коротким укусом, Отто надавил на поршень, а следом пришла волна. Тёплая, тягучая, смывающая боль с кожи и вымывающая её из костей. Эйфория накатывала, ширилась в размерах, заполняла собой бренное тело и каждую его клеточку – фентанил начинал действовать.

— Спасибо, Отто… — Я неуклюже провела протезом по его руке. — Ты… настоящий друг.

— Да ладно тебе, — произнёс дрожащий в полутьме силуэт. — Только, слышишь, доктору ни слова. Ясно?

— Я… Как вода… — Язык уже заплетался.

— Мне бежать. — Силуэт бесшумно взорвался радугой и распался на составляющие.

— До… завтра? — с трудом выдавила я, чувствуя, как веки наливаются свинцом.

— До завтра.

Наступила тишина, и я осталась в одиночестве. Сквозь опиумный туман в голову медленно поползли мысли, будто подводные растения – спокойные, неторопливые, удивительно ясные, насколько это было вообще возможно.

Всё произошедшее за последнюю неделю напоминало дурной сон. Мне сказали, что нашли меня у ворот интерната без сознания, с туго замотанными бинтом культями, накачанную наркотиками. Мне оставалось только верить, потому что я не помнила почти ничего – даже собственное имя мне удалось воплотить в памяти только на второй день пребывания в лазарете.

Лёжа на койке, целыми днями я видела только этот серый потолок и облезлые стены. Однообразные до жути, дни и ночи сливались в один потный мучительный комок стыда, боли и смертельной тоски. Ходить я не могла – грубые протезы, которые вживил мне местный главврач Николас Хадсон, ещё не прижились. Да что там ходить – я не могла даже обеспечить свои самые простейшие нужды, а свежие раны давали о себе знать чуть ли не по любому поводу – стоило мне неловко повернуться, неудобно лечь, или даже случись тучам собраться за грязным окошком.