Через какое-то время в память начали возвращаться обрывки событий будто бы столетней давности. По этим кусочкам я восстанавливала картину собственного прошлого – счастливого и радужного, – в котором я жила с родителями в домике у леса, делала уроки, выгуливала собаку и беззаботно играла в догонялки с одноклассниками… Как их звали? Я не могла вспомнить имён, но оттиски лиц проявлялись в воспоминаниях, как на старой фотоплёнке. Лица, которые заставляли моё сердце непроизвольно сжиматься от боли. Мама, папа, брат…

Они остались где-то там, в прошлой жизни, безнадежно далёкие и опустошительно родные.

На третью неделю я вспомнила всё. Точно такой же душной ночью картина сложилась, и я дала себе клятву. Не вслух, а внутри, выцарапала её глубокими бороздами на стенах своего сознания: я найду причину происшедшего. Я обязана выяснить, кто и зачем стёр с лица Вселенной мой мир, пусть даже на это уйдёт вся жизнь.

Масштаб явления не давал даже подступиться к решению этой задачи, но она необъяснимо поддерживала меня, заставляла открывать глаза по утрам и ждать чего-то на крошечном островке напряжённой тишины посреди высоких стен с колючей проволокой. Теперь этот островок стал моим новым миром…

… Миром, полным ярких красок и запаха цветов. Я бежала босиком по траве с синей атласной лентой в руке, а за мной с громким задорным лаем нёсся Джей, мой верный мохнатый сенбернар. Я спотыкаюсь о кочку и падаю в зелёное море, а собака скачет вокруг меня и пытается зубами ухватить яркую ленточку. Его любимая игра – «забери игрушку» – что может быть лучше, чем показать хозяйке, что у тебя сильные зубы и мощные лапы? Что ты можешь защитить и её, и себя от всех опасностей Вселенной! Я крепко обняла Джея; зажмурившись, прижалась к нему щекой и безмятежно расхохоталась. Тут, посреди высокой сочной травы я была по-настоящему счастлива!..

Ощущение мягкой шерсти под ладонями исчезло также стремительно, как и появилось, а я уже шарила перед собой руками, пытаясь ухватиться за пустоту. Я открыла глаза. Вместо голубого неба надо мной нависал низкий, мокрый, ржавый потолок, а рядом с койкой стоял доктор Хадсон в белом халате и нелепой шапочке. Он резко и болезненно схватил меня за запястье, я попыталась вырваться из его цепких лап, но ничего не вышло – тугие ремни, словно тисками сдавливали руки и ноги. В ладони доктора Хадсона блеснула щербатая ножовка. Он широко осклабился, обнажив длинные, острые как у акулы зубы, и сделал резкое движение. Я дёрнулась и в ужасе закричала:

— Нет, пожалуйста, только не это! Только не руку!!! — Собственный крик пробудил меня ото сна…

Тяжёлое дыхание сдавило горло, крупные капли пота струились по лбу и стекали на подушку, оставляя на ней тёмные пятна. В душной палате никого не было, лишь эхо моего выкрика звенело, отражаясь от стен. Вот что такое настоящая беспомощность – когда во сне ты в полном бессилии, не убежать, не спрятаться, не двинуться. А когда пробуждаешься от кошмара – всё точно также…

Конечности ныли тупой болью, за окошком разлился влажный серый туман, поднятый недавним рассветом. Начинался новый день. Проснись и пой…

Нет, так больше нельзя жить! Мне нужно было уйти отсюда. Уйти во что бы то ни стало или умереть!

Я с трудом приподнялась и села на койку, свесив культи. Осторожно спустила ногу, увенчанную чужим и холодным протезом, на пол. Попытка перенести на неё вес вонзила в тело слепящую боль – от стопы до бедра, будто кости распиливают заново. Но нужно было терпеть, и я, стискивая зубы, терпела. Слёзы брызнули из глаз, а я, не помня себя, уже стояла на двух ногах. Через несколько секунд в глазах потемнело, пол рванулся мне навстречу, и я потеряла сознание…

— Лиза! Ты куда это собралась? На марафон? — Голос Отто проник сквозь пелену в моё сознание. Его руки подхватили меня и с трудом взгромоздили на ненавистный матрас. — Тебе ещё рано ходить, осложнения начнутся!

Ощутив под собой кушетку, я впилась пальцами в простыню и закричала медбрату в лицо:

— Не могу я больше тут лежать! Мне нужно выйти, и как можно скорее!

— Выйти? На этих железках?! Да ты и до двери не доползёшь!

— Целый месяц, Отто! Целый месяц в этой палате, в этой самой кровати… — Мой голос сорвался, я протянула к нему проклятую железяку, пытаясь ухватить его за ворот белого халата, но не смогла. — Я с ума схожу в этих четырёх стенах! Это не та жизнь, которая мне нужна, понимаешь?! Это не жизнь! Я не могу без посторонней помощи вставить в ухо транслятор! Я даже в туалет не могу пойти! Эта чёртова утка… — Взгляд метнулся в угол, на ненавистную простыню, под которой лежало столь же ненавистное судно. — Ты должен помочь мне выйти! А иначе я… Я…

Он покачал головой:

— Лиза…

Пошарив вокруг глазами в поисках чего-нибудь острого, смертоносного, чем можно угрожать, я ничего не нашла и выдохнула:

— Я разобью стекло и вскроюсь! Это не угроза, я просто… больше не могу.

Отто молча подошёл к окну, распахнул створку и закурил. С улицы доносились зычные крики – шло утреннее построение перед началом рабочей смены. Он закурил, выпустил струйку дыма в прохладный воздух.

— Выбора у меня, выходит, нет? — наконец произнёс он, глядя куда-то вдаль. — Ладно, с сегодняшнего дня начинаем упражнения. Только не жди чудес. Я не специалист…

* * *

Шли долгие дни. Каждое утро нового дня начиналось со скрипа двери – это Отто, щуплый семнадцатилетний паренёк, входил в палату. Отто, чьё дежурство по больнице теперь сменилось работой на лесопилке, вставал раньше всех и бежал ко мне в палату с припрятанной прошлым вечером частью собственного пайка. Под его чутким присмотром я давилась двумя порциями каши, пока он торопливо рассказывал последние новости, а затем медленно и мучительно бродила по коридору на алюминиевых костылях туда и обратно, садилась, вставала, открывала и закрывала дверь, брала в «руки» чашку, пользовалась ложкой, карандашом и зубной щёткой…

Преодолевая боль, я заново училась ходить и пользоваться руками, а Отто был моим верным спутником на этом сложном пути.

Через пару часов он столь же стремительно бежал в столовую на общий завтрак, а оттуда – на построение, чтобы затем отправиться на лесозаготовки, а я оставалась в лазарете, безнадёжно стараясь ухватить эту дурацкую щётку механическими пальцами – раз за разом. Ничего не получалось, я плакала, стонала и кричала от бессилия, но у меня не было другого выхода – нужно было пытаться. Я вытирала слёзы и пыталась, и со временем стало получаться.

Временами, очень редко, со мной работал доктор Хадсон – апатичный, циничный и вечно щетинистый хирург, словно уставший бог в бесконечном аду. Кроме него настоящих врачей в интернате не было, поэтому у него была почти неограниченная власть, и он мог позволить себе практически всё. Впрочем, на какую-то личную выгоду, на людей, да и на всё вокруг ему было по большому счёту плевать. По-моему, он просто обречённо тянул свою лямку, покорившись судьбе.

Сам он с пациентами почти не общался, предпочитая сбрасывать рутинную работу на подчинённых санитаров из воспитанников, которых ему в сменном порядке отряжало руководство интерната. Вмешивался только в крайних случаях – когда жизнь воспитанника была под угрозой или нужно было провести операцию. А частенько его и вовсе не было на территории – на него был спрос снаружи, за стенами, куда он регулярно убывал под охраной…

Вскоре я уже самостоятельно ходила с костылями, и наконец начала выбираться на улицу. Путь со второго этажа лазарета мне давался минут за десять. Обратно же я карабкалась чуть ли не полчаса. Но оно того стоило – как же радостно было наконец выйти на улицу, рухнуть на грубую самодельную лавку возле гравийной дорожки и вдохнуть свежий, хоть и слегка закопчённый воздух! Спешащие по делам ребята и патрулирующие территорию охранники поглядывали на меня со смесью опаски, интереса и жалости, и это меня жутко раздражало. Я чувствовала себя неполноценной под этими взглядами, но мне ничего не оставалось, кроме как упорно работать…