Оторопевший юноша уставился на меня и попытался что-то сказать, но я уже уплывала между рядов в сторону девочек. Начинался день, полный сладостного предвкушения – я наконец-то набралась смелости пригласить Отто на свидание, и теперь с нетерпением его ждала.

В цеху день летел незаметно, стежок за стежком шли ровными рядами, закройщица не успевала подкладывать материал, и я наслаждалась жизнью. Удивительно – как мало нужно человеку для счастья, но ещё более удивительным было то, что найти это счастье можно даже в детском интернате посреди войны в перерывах между ежедневным рутинным трудом…

В глухом углу огороженной территории, за корпусом прачечной, притаившись в кустах, я ждала своего друга. Над трёхметровой оградой догорало зарево уходящего дня, а я прижимала к груди драгоценный сборник стихов. В отдалении послышались приближающиеся шаги, вскоре зашуршала трава, громогласно затрещали кусты, и передо мной возник лохматый, запыхавшийся Отто.

— Фу-ух… Пронесло, ни одного патруля добежал. — Он улыбнулся, и в его глазах отразилось то же закатное небо. — А помнишь, как они раньше по ночам с фонарями шлялись? Словно призраки.

— Может, война и правда кончается, — прошептала я. — Может, скоро мы выйдем наружу, и эти стены останутся лишь в воспоминаниях.

— Очень на это надеюсь.

Отто присел рядом, и его плечо коснулось моего. Покопался в кармане и чиркнул зажигалкой. Тут же противно завоняло сигаретным табаком, но мне было всё равно – я вовсю наслаждалась моментом. Сквозь плывущее над головой облако сизого табачного дыма мне загадочно подмигивали проступавшие на небосклоне звёзды. Казалось, они знали что-то очень важное для меня, и стоило мне только спросить, как они тут же поведают свою тайну.

Я достала коротенькую восковую свечку – ещё одно своё маленькое сокровище – и вставила её в одну из извилистых трещин в бетоне. Отто понял без слов, наклонился и бережно прикоснулся к фитилю кончиком сигареты. Робкий огонёк ожил, затанцевал, отбрасывая на стену наши колеблющиеся тени. В его свете мы были не двумя интернатскими подкидышами, а великанами, владеющими целым миром – этим крошечным уголком Вселенной, где были только я и мой друг.

Я открыла книгу. Страницы пахли пылью, временем и обещаниями.

— Мальчик с девочкой дружил… — начала я, и голос прозвучал незнакомо, тихо и звонко одновременно, — мальчик дружбой дорожил. Как товарищ, как знакомый, как приятель, он не раз провожал её до дома, до калитки в поздний час. Очень часто с нею вместе он ходил на стадион, и о ней как о невесте никогда не думал он…

— И… что ты хочешь этим сказать? — настороженно прервал меня Отто.

— Этот стих будто про нас написан, — улыбнулась я, глядя на него исподтишка.

— Его ведь сочинил человек, Лиз. Про людей. — Он потёр затылок. — Это к любому можно примерить. А я… Я пока не готов о таком думать. О женитьбе и прочем.

— Да я тоже, — выдохнула я, и внутри что-то ёкнуло, словно маленький шарик, наполненный светом, лопнул, оставляя после себя горчинку. — Это просто стихи.

Я понимала умом, что огорчаться глупо, но почувствовала себя отверженной, ведь мне, кажется, нравился Отто. Удивительно – как одна короткая и незначительная фраза способна в корне изменить настроение. Отряхнувшись от набегающих мыслей, я перелистнула несколько страниц и открыла первую попавшуюся:

— На дверях висел замок. Взаперти сидел щенок. Все ушли до одного – в доме заперли его. Мы оставили Трезора без присмотра, без надзора…

Отто мягко забрал у меня книгу.

— Дай-ка мне. Нас учили в школе русскому, второму языку Конфедерации, но читаю я по-русски не очень…

— А говоришь отлично, совсем без акцента, — заметила я. — Совсем за русского сошёл бы.

— Были хорошие учителя… Вот, отличный стих. — Отто нахмурился, вглядываясь в строки при тусклом свете, и начал читать, тщательно выговаривая каждое слово: — «Последние лучи заката лежат на поле сжатой ржи. Дремотой розовой объята трава некошеной межи. Ни ветерка, ни крика птицы! Над рощей – красный диск луны, и замирает песня жницы среди вечерней тишины…»

Я машинально подняла голову – яркие огни звёзд всё также подмигивали нам, но было уже темно, и нечему было развеять тьму, кроме нашей свечки – у Каптейна не было луны. Из шести планет Сектора естественными спутниками обладали только три – притом, Циконии с еë двумя лунами повезло больше остальных, – и я вдруг поразилась тому, как причудливо распоряжается судьба – написанные на Земле много веков назад стихи пронеслись через время и пространство, чтобы оказаться тут, в световых годах от своей родины. И теперь при свете свечи из разодранной книги их втихомолку читают друг другу пара ребятишек.

Каково это – исчезнуть, но оставить вечный, очень чёткий след в истории? Поэт умер, но слово его живёт спустя века, и будет жить дальше, передаваться из уст в уста, из поколения в поколение, явно или тайком…

Свеча горела, и мы читали по очереди. Сначала я, потом он, потом снова я… Я слушала его голос, немного напряжённый, но такой тёплый, и боялась дышать, чтобы не спугнуть это хрупкое мгновение. Ведь стоит только неловко пошевелиться – и оно уйдёт безвозвратно, растворится во времени, потеряется в его бурном потоке.

И оно ушло, растворилось – свеча в последний раз вспыхнула и потухла, оставив во тьме скрюченный огрызок фитиля, торчащий из лужицы воска.

А потом мы сидели в наступившей темноте плечом к плечу и смотрели в небо, устланное чужими созвездиями.

— Как думаешь, что там, за стеной? — тихо спросил Отто.

— Не знаю. Может, леса, в которых мы будем гулять. Или города, где никто не будет нас знать. Где мы сможем быть… просто собой.

— А я хочу увидеть океан, — прошептал он. — Я думаю, он точно пахнет настоящей свободой…

Мы мечтали вслух о будущем – том самом, что непременно ждёт нас за этими стенами. Каким оно будет и что принесёт? Если бы только можно было краешком глаза заглянуть вперёд и узнать свою судьбу…

Я не ведала, сколько прошло времени, но вокруг было тихо – лишь пара сверчков о чём-то спорили в зарослях вереса возле забора. Мы с Отто дождались, пока стемнеет окончательно, а потом бесшумно, украдкой, вернулись к корпусам и разошлись в разные стороны. На душе было светло и спокойно…

… Впереди и вверху показался серебристый бок «Виатора». Его силуэт напоминал пчелу, поджавшую под себя лапки. Два выпученных «глаза» обтекателей венчали «голову» кабины, позади которой пристроился жилой отсек на четыре каюты. Корма представляла из себя большой грузовой модуль с ангаром внутри, атмосферные крылья были убраны в корпус, а титановые гермошторы окон – подняты. Уже отсюда можно было разглядеть тусклый желтоватый свет, проникавший в безвоздушное пространство через толстые прямоугольные ферропластовые окна, забранные изнутри совершенно дико смотревшимися плотными бирюзовыми шторами.

В борту «Виатора» приоткрылись пара небольших пазов, и маневровые сопла дали короткий импульс для корректировки орбиты. Наш глайдер обогнул корабль и оказался прямо напротив шлюза в его корме, а из динамика раздался нетерпеливый голос дяди Вани:

— Ну, наконец-то вы добрались! Осторожно, двери открываются…

Радио пискнуло и замолчало, а в блестящем корпусе «Виатора» проступила щель. Брызнул наружу яркий свет, медленно пополз вбок цилиндрический переходник, открывая перед нами почти белоснежные стены атмосферного шлюза. «Шинзенги» вплыла внутрь и мягко приземлилась на брюхо, а переходный отсек с гулом двинулся в обратном направлении. Щелчок… И ещё полторы минуты свиста нагнетателей, заполняющих камеру кислородом.

Я перегнулась через Мэттлока и пихнула в бок храпящего Марка.

— Где это мы? — Он встрепенулся и принялся осоловело оглядываться по сторонам. — А, ну да…

— Слышь, соня, ты кнопочку-то нажми.

— Да, точно, точно… Что-то меня сморило…

Марк отключил автопилот, погасил приборы и поднял двери. Я выбралась из глайдера, с хрустом потянулась и направилась из шлюза в грузовой отсек. Мэттлок с Томасом на руках выкарабкался с пассажирского сиденья и, осматриваясь по сторонам, засеменил следом за мной. Ангар освещался немногочисленными газовыми лампами, вдоль стен крепились всяческие инструменты, металлические баллоны, аккумуляторы и запасные детали корабля, а в углу сиротливо примостился громоздкий дизельный генератор.