— А я уже не боюсь, — прозвучал мой голос, будто из соседней комнаты. — Вернее, боюсь только одного – что во мне ничего не осталось. Что я сожгла всё дотла. А то, что ты принимаешь за чувства, это… это просто температура. Жар на пепелище.

Она не стала спорить. Её ладонь снова заскользила по моим волосам, и это поглаживание походило на прощание.

— Мой отец… — начала она, и голос её стал тихим, мечтательным, уносясь куда-то далеко. — Он всегда говорил, что будущее – в детях. Что только любовь мужчины и женщины даёт жизнь. А всё остальное… — Она запнулась. — … Всё остальное – это тупик. Красивый, может быть. Но тупик.

— Твой отец – умный человек, — выдавила я, ощущая, как нечто холодное и грузное разливается внутри. — Я – и есть тот самый тупик. Я не несу жизни, Софи. Я разношу смерть. Всё, к чему я прикасаюсь, рассыпается в прах. И то, что происходит сейчас… Это не начало. Это красивые и яркие похороны. Последний всполох перед темнотой.

— Да не говори ты так! — Её пальцы вдруг вцепились в мои волосы – не больно, но отчаянно. — Ты не понимаешь… Я столько лет прожила по его правилам. Выбирала «достойных» мальчиков, шла по нарисованному маршруту: Космофлот, Ассоциация… Я была идеальной картинкой из его головы. Но внутри была пустота!.. Пока я не встретила тебя.

В её голосе прозвучала та самая надежда, хрупкая, как первый лёд. Она видела в нашей связи не грех, а спасение. Освобождение. И в этом была её трагедия.

— И что же ты нашла? — спросила я, поворачиваясь к ней. В полумраке её лицо было бледным пятном с двумя тёмными безднами глаз. — Смотри на меня, Софи. Смотри, не отводи глаза! На меня, настоящую! Я – ходячее напоминание о том, что всё, чего ты хочешь – иллюзия! Там самая тьма, от которой твой отец пытался тебя уберечь…

Я вскинула мехапротез руки – и Софи зажмурилась, ожидая удара. Моя ладонь легла на её щёку. Контраст был шокирующим: холодный, мёртвый металл на её горячей, живой коже. Она вздрогнула, ресницы её прикоснулись к моим пальцам.

— Живые движения холодной стали… — прошептала она, и в её шёпоте было не отвращение, а болезненная нежность, которая резала меня острее любого ножа. — Стали, направляемой горячим сердцем… Так непривычно…

И тут я поняла. Всё это хуже, чем я думала. Она не просто цепляется за меня. Она видит в этом – в нас – какую-то извращённую, трагическую красоту. Она готова была принять и мою боль, и мои шрамы, и мою обречённость, возводя это в ранг любви.

И от этого вдруг стало до тошноты страшно. Не за себя, а за неё.

Это было невыносимо. Её тепло, надежда, эта вера в чудо – они прожигали насквозь больнее, чем плазма резака. Я – могильщик. Я не могу быть тем, во что она хочет верить.

Резким движением я поднялась с кровати, разрывая этот хрупкий, батистовый порочный круг.

— Я ухожу.

— Ты куда? — растерянно спросила Софи.

— В лазарет, — отрезала я, натягивая футболку и шаря по полу в поисках ботинок. — Хочу посмотреть на того робота с астероида – может быть, Кляйн удалось его реанимировать. В этом случае обидно будет уйти, не поговорим с ним, ведь он может знать, где искать моего друга.

Дверь закрылась за спиной, отсекая меня от тёплого мира с ароматом ягод. В стерильном свете коридора я вновь стала собой – ходячим трупом, отслужившей своё машиной для убийств. В горле стоял ком. Не грусти, не раскаяния или страха. Ком брезгливости. К себе. К той слабости, что позволила на минуту притвориться человеком, которому можно. Но этого больше не повторится – ведь я не имею на это права…

Слабость волнами накатывала на уставшие тело и разум, но меня неодолимо тянуло к незнакомцу. Добравшись до лазарета, я убедилась, что Габриэлы Кляйн в помещении нет, вошла внутрь и села в кресло рядом с койкой. Чужак выглядел, словно покойник, которого привели в порядок перед похоронами – бледная ровная кожа, женственные длинные ресницы на закрытых глазах, тонкие правильные губы. Часть головы его была выбрита, вниз свисал аккуратно срезанный лоскут кожи, а прямо в висок, к обнажённому разъёму тянулся толстый кабель, исчезавший в одном из настенных разъёмов лазарета.

Глядя на него, я пыталась понять, кто он и как оказался взаперти. Он вполне мог видеть дядю Ваню, а возможно, даже общался с ним. Я шарила глазами по помещению, раздумывая о том, как мне разбудить его. На задворках памяти крутилась какая-то мысль, далёкое и почти утерянное за ненадобностью воспоминание. Ныне погибший водный мир, две луны и три слова. Три французских имени, которые, по словам человечного андроида, были способны вывести из гибернации почти любую модель…

Марианна, Шарль, Аллен… Нет, Анри. Точно. Марианна, Шарль, Анри… Я склонилась над бездыханным телом и тихо произнесла:

— Марианна, Шарль, Анри.

Ничего не произошло, андроид лежал без движения, грудь его не вздымалась и не опадала, и он был похож на мертвеца. Может, в другом порядке?

— Анри, Марианна, Шарль, — сказала я.

Рот андроида слегка приоткрылся, и на свободу вырвался голос. Нечеловеческий, скрежещущий, он напоминал стрёкот невообразимо огромного насекомого:

— Активация аварийного протокола. — Глаза андроида были закрыты, узкая щёлочка рта не двигалась, сюрреалистическая картина была похожа на выдумку больного кинематографиста. — Выход из автогибернации невозможен… Анализ повреждённых областей… Необходима перестройка нейронных связей… Запущена дефрагментация когнитивной матрицы. Приблизительная длительность выполнения – один час тридцать три минуты…

Царапающий само восприятие голос оборвался, щёлочка рта плотно сомкнулась на мёртвом теле, и стало тихо – лишь неизменно гудел двигатель «Фидеса» в отдалении. Оказалось, Аллен не обманул – его фокус действительно сработал, и мне оставалось только ждать.

Мгновения тянулись, опутывая моё сознание липкой паутиной. Удобное кресло убаюкивало, сопротивляться усталости сил уже не было, веки мои постепенно закрывались, и в какой-то момент я соскользнула в забытьё…

* * *

… Пустой, мрачный и хорошо знакомый коридор едва освещался тусклыми красными лампами, висящими под потолком. Окна отсутствовали – лишь два ряда высоких глухих дверей с массивными засовами уходили в темноту безразмерного подвала. Я была одна в глухом тупике, выхода не было, а если он и был – то только там, во тьме, где резко обрывался ряд едва заметно покачивавшихся на проводах алых лампочек.

— Здесь есть кто-нибудь? — мой негромкий зов остался без ответа, не было даже эха – стены засосали его внутрь себя.

Там, за самой границей бордового света и непроглядной тьмы, я видела какое-то движение. Или мне это лишь казалось? Я осторожно пошла вперёд, стараясь не дышать, вслушиваясь в каждый звук, в малейший шорох, доносившийся спереди, из темноты. Там кто-то был – я точно это знала. Кто-то страшный. Кто-то, с кем я боялась встретиться больше всего на свете. Затравленно оглянувшись, я увидела незыблемую глухую стену тупика, из которого отчаянно хотела выбраться.

Сделав глубокий вдох, я снова повернулась в сторону, как мне казалось, выхода, собралась сделать следующий шаг вперёд и вдруг увидела, что одна из массивных толстых дверей была распахнута. Словно пружина, я сжалась до скрипа зубов и тихо, крадучись заскользила вперёд, к двери. Другой дороги не было, не из чего было выбирать. Дверь приближалась, из помещения доносилось какое-то шуршание и приглушённое посапывание. Наконец, поравнявшись с проёмом, я осторожно заглянула внутрь и увидела человека.

Сгорбившись, в одном белье худощавая девушка сидела на полу в дальнем углу камеры, обращённая ко мне узкой, щуплой спиной, частично укрытой ниспадавшими на плечи угольно-чёрными волосами. Чистые, белоснежные майка и шорты словно светились в полумраке, справа от женщины белела идеально заправленная кровать. Плечи её шевелились, голова была слегка наклонена, но во тьме комнаты невозможно было разобрать, что она делает.