Ли ошеломлённо вскинула голову. Старпом смотрел в упор, и его привычное, чуточку гротескное лицо показалось внезапно старше, серьёзнее…

Опаснее.

Ли сглотнула.

— Я могла бы спросить, как и зачем ты здесь… Но это ведь бессмысленно, правда?

Джексон дёрнул уголками губ.

— Не то чтобы бессмысленно. Просто правда не особенно отличается от той версии, которую знаешь ты, кэп. Парой нюансов, которые на правительственном вирте хранятся под грифом “совершенно секретно” — и на этом всё. Суть-то от этого не меняется, я действительно с самого начала задавал слишком уж много неудобных вопросов. И сейчас кое-что спрошу… Значит, они всё же люди?

— Что?

— Ты знаешь, о чём я.

Ли облизала разом пересохшие губы.

…Я хотел бы быть свободным…

…Свободы не существует…

…Что, если прямо сейчас я лежу на холодном операционном столе и пытаюсь отвлечься от того, что…

…Я приду к тебе…

— Да, они люди.

— Дерьмо, — сказал старпом, глядя в небо, — даже не знаю, успокаивает это меня или убивает.

— Я тоже… не знаю, — призналась Ли тихо.

Старпом хмыкнул и снова просветил её внимательным, препарирующим, очень… знакомо-незнакомым взглядом.

— У тебя есть с ним связь? Со своим богом?

Во рту было горько.

— Нет.

— Значит, да. Тебе надо что-то делать со своим лицом, Кэп. Слишком выразительное; ты совсем не умеешь врать.

Ли промолчала. А что она могла сказать? У неё была возможность связаться с ним, да; их собственную планету никто не отменял. Только вот что это принесёт, кроме горечи? А сообщить о своих подозрениях разведке, дать им вирт-данные “бога смерти”... Ли сделала бы это, знай точно, что это поможет. Но были у неё очень, очень серьёзные сомнения на этот счёт.

— Я понял, кэп, — вздохнул Джексон. — Понял. Мой тебе совет: свяжись со своим… человеком. Потому что люди, они, знаешь ли, ошибаются. Особенно когда эмоции на кону. А нам такая ошибка может спасти жизнь… Хочешь яблочко?

Ли взяла. Яблоко, румяное с виду, отдавало пеплом и гнилью.

-

— Пообещай мне, что мы встретимся, когда кончится война, — сказала она тихо. — И мы будем рядом… как ты там говорил? В любом из смыслов, который только позволит контекст.

Он повернулся и с лёгким удивлением посмотрел на неё. Закат на их придуманной планете (на которой, разумеется, всегда был закат, как же ещё?) золотил его карие глаза (типовый цвет номер 12/2). В какой-то миг Ли даже показалось, что глаза его сами по себе горят оранжевым огнём… как взрывы в атмосфере. Страшно и красиво одновременно.

Она потрясла головой, и наваждение ушло. Она усмехнулась про себя: не в первый раз. ПТСР после всего случившегося расцветал махровым цветом, и искажения восприятия не заставили себя ждать. Так, ей пришлось отвести взгляд и поспешно шагнуть назад, когда лазурный прилив их личного океана, ласкающий ноги, вдруг приобрёл кровавый оттенок.

— Мне казалось, ты в прошлую нашу встречу говорила, что мы совсем не знаем друг друга, — заметил “бог смерти” рассудительно. — Не ты ли считала, что я слишком спешу?

Если бы ты только знал…

— Передумала.

— Что изменилось?

Всё.

— Ничего особенного. Просто знаешь, эта война и всё прочее. Мне хочется знать, что меня кто-то ждёт.

Он нахмурился.

— В твоём секторе должно быть безопасно, я это постоянно проверяю. Кто-то из твоих близких?

— У меня нет близких, — ответила она легко.

Не стала добавлять: “Уже нет. Со вчерашнего дня — никого, совсем. Только ты”.

На языке вертелось многое.

“Ты знаешь, долгие годы самым страшными моими преступлениями были лёгкое жульничество и использование теневого вирта. Мне казалось, что я знаю этот мир, современный и безопасный, мир будущего. И себя, типичную его жительницу, я вроде бы знала тоже. Но это была иллюзия — и про меня, и про мир... Знаешь, недавно я стала убийцей. Я присутствовала при пытках. Я закрывала глаза на мародёрство. Я ненавижу своё отражение. Я знаю прекрасно, ради чего это всё делаю. Я видела, что делают те, другие. Я знаю, что война по определению не бывает человечной. Но от этого не становится легче.”.

Она не сказала: “Знаешь, это совсем не так, как в книжках или виртальных играх. Это страшно, и жестоко, и бессмысленно. Эта бессмысленность, с которой гибнут пачками люди — вот что самое страшное. Об этой бессмысленности почему-то редко упоминают в массовой культуре. А между тем обыденность, лёгкость, нелепость смерти — это почти что визитная карточка войны. Не бывает благородных войн, не бывает войн красивых, не бывает… Ничего красивого, ничего благородного. Понимаешь? Это всё ложь. Есть только грязь, разруха, голод, антисанитария, кровь и смерть. Всюду, куда ни глянь”.

Ей отчаянно хотелось сказать: “Я растворяюсь, милый. Меня смывает, как краску под растворителем. Я не узнаю себя в зеркале, я больше не я. И дальше не будет лучше, только хуже. Знаешь, я сама вызвалась, сама этого хотела, я знаю, что безумца Эласто с его ручными монстрами надо остановить любой ценой. Но как же, как же непомерна эта цена…”

— Тогда чем ты расстроена?

Ей захотелось смеяться, хотя это, конечно же, было нервное.

— Просто пообещай, хорошо? Что мы встретимся, когда эта война закончится.

Он помедлил.

— Ладно, — протянул он. — Думаю, теперь, на этом этапе, я вполне могу дать такое обещание. Мы встретимся, когда закончится война. Я найду тебя, когда только смогу.

— Договорились, — она улыбалась ему, стараясь изо всех сил, чтобы горечь не просочилась ни в голос, ни в улыбку.

Говорят, сражение за систему Гэлло на носу; говорят, они столкнутся с флагманом Танатос; говорят, мало шансов на благоприятный исход…

Ли улыбнулась шире. И, подавшись вперёд, поцеловала его — глубоко и страстно, как давно хотела.

А бесконечный закат всё тонул и тонул в лазурном море.

*

— Речь идёт о предательстве, ари Танатос. Вот она, пятая колонна! Посмотрите на них!

Танатос смотрел.

По правде, эта самая “колонна” не впечатляла, как сказала бы Ли, от слова совсем.

Молодые клоны и парочка не-граждан, рядовые солдаты. Испуганные, смотрят зло или загнанно. Сомнительно, чтобы кто-то из них реально мог быть угрозой для диро Эласто…

Впрочем, это ведь на самом деле не важно. Не имеет значения, опасны ли они на самом деле. Вопрос в неповиновении. Для диро Эласто все, кто идёт наперекор, даже в малом — уже предатели и враги. И дело не в масштабе конкретной личности или её проступков, а в наглядной демонстрации.

“Люди должны бояться, — любил говорить диро Эласто в моменты очередного экстатического припадка, когда ему хотелось поделиться годами накопленной мудростью, достойной, по его мнению, быть сохранённой для новой, его личной вариации на тему “Государя”. — Государство должно иметь монополию на страх, монополию на насилие, монополию на правду. Только тогда у тебя получится изменить этот мир к лучшему. Иначе никак, понимаете? Только твёрдая рука — и страх. Это похоже на дрессуру, как в незапамятные времена натаскивали цепных псов. Они должны знать, кто тут хозяин, и всюду чувствовать его руку… Мою руку.”

На памяти Танатоса, примерно на этом моменте обычно приходила боль — раскалённая, ослепляющая, выжигающая внутренности. О да, своим “любимым творениям, обожаемым куклам, маленьким шедеврам с божественными именами” Канцлер Альдо никогда не упускал случая напомнить, как ощущается хозяйская рука. Они, по понятным причинам, должны были это помнить, и получше прочих.

Впрочем, своей концепции “монополии на страх” он придерживался последовательно, с той самой систематической педантичностью, которая в его исполнении практически попахивала манией. Эласто не позволял никакого проявления своеволия, и не важно, опасно оно или не слишком: отступление от текущего порядка вещей он при любом раскладе считал вызовом лично для себя. Бунтом, который должен быть подавлен, максимально демонстративно и показательно.