Переговорник виновато молчал. В этой тишине было слышно, как рушится что-то важное. Что-то, что уже никогда нельзя будет починить. Мне вдруг захотелось уйти. Просто развернуться, уйти в этот багровый сумрак и не возвращаться. Никогда.

Я, пожалуй, даже баллон с воздухом не стану менять. Пусть вместо дней у меня останется всего лишь час, но я проведу его наедине со временем и со своей судьбой. Без этих говорящих голов, среди которых я уже переставала чувствовать себя человеком. Мне оставалось лишь выкинуть оставшиеся человеческие конструкты, преодолев самый главный из них – страх смерти.

Вспомнив о плеере, который мне отдала Софи, я достала миниатюрные «капли» и сунула их в уши. Услышав лёгкие звуки фортепиано, я мысленно поблагодарила свою бывшую подругу за этот неожиданно приятный подарок и вновь надела шлем. Затем хлопнула по кнопке откачки воздуха, накинула на плечо рюкзак с артефактом и стала ждать.

— Лиз, ты куда это? — сквозь умиротворяющую музыку спросил дядя Ваня.

— Прогуляюсь, — буркнула я и вышла через открывшийся шлюз под вечные туманности, мерцающие в недостижимой вышине.

Я поднялась на берег и пошла вдоль него вперёд, к холмистой гряде. А впереди из-за тёмной линии горизонта, оттеняя неровные изгибы пригорков, в небо вздымались исполинские гибкие стебли, почти достигая далёких каменных глыб, плывущих по небу, словно облака. Стебли были подсвечены снизу синеватым свечением, гипнотизируя мерными покачиваниями. Низкий гул шёл оттуда, издалека, и я ускорила шаг. Нужно было взобраться на пригорок и посмотреть, что это там такое.

— Ничего себе, — донёсся выдох из динамика.

Вода справа, которую я приняла за озеро, вильнула вбок, за каменистый выступ, и за ним показалась ровная оранжево-изумрудная полоса, но я не отрывала глаз от стеблей, которые постепенно становились всё прозрачнее. Мне казалось, если я отведу взгляд, они тут же пропадут.

— Куда ты собралась? У тебя воздуха…

— Просто заткнись, — попросила я, ускоряя шаг.

— Ты чего это? Ты… раньше со мной никогда так не разговаривала.

Вьющиеся исполинские конструкции таяли за облаком дымки над водой, а я преодолевала подъём. Последние метры по крутому склону я взбиралась на четвереньках, и когда достигла гряды, один из стеблей осторожно коснулся проплывавшего над ним камня, окутал его полукольцом и медленно двинулся вниз, к ровной медно-зеленоватой линии, расчертившей надвое мир впереди.

— Я просто попросила тебя помолчать, — раздражённо сказала я старику. — Ты спросишь – почему? Потому что я устала.

— От чего?

— От вас всех. Я сыта вами всеми по горло, — призналась я. — Только сейчас я поняла, как же мне хотелось отдохнуть от ваших голосов.

— И ты опять бежишь? Убегала всю жизнь от всех и вся, а теперь вот от меня?

— Я больше не бегу. Я ухожу.

— Но мы же… — бормотал старик. — Я ведь…

— Понимаешь… Я насмотрелась на людей. На то, как они обращаются друг с другом, как пытаются сожрать – ровно также, как тот скат несколько часов назад сожрал птицу. Но разница между тем, что люди привыкли называть «разумным» и «неразумным» существом – лишь в том, что так называемое «разумное» убивает не только для пропитания, но и для изощрённого удовольствия…

Остановившись на берегу, я всматривалась в стебли, которые один за другим аккуратно и даже нежно сгребли по крошечному валуну и медленно укорачивались, спускаясь к горизонту. А затем села, скрестив ноги, на мягкий бурый ковёр почвы.

— Очередной приступ человеконенавистничества, — проскрежетал дядя Ваня. — Я часто слышал от тебя такое. А порой и видел, как ты сама это делаешь – убиваешь. Ради своей ненависти.

— Я не ненавижу людей, — устало улыбнулась я. — Я просто не понимаю их. Редкий из них, получив какую-то возможность, не использует её ради наживы, но есть и справедливые. Редкий из тех, кто придерживается общественных норм, не подумает вслед ближнему гадость, но есть и те, кто хотя бы укоряет себя за это… Но знаешь, что самое смешное?

— Что?

— Даже если кто-то из вас желает мне добра, всё получается ровно наоборот. Вы все, даже желая добра, плодите одно зло.

— По-моему, ты перекладываешь с больной головы на здоровую.

— Теперь я помню почти всё. Всех людей, которых видела, всех нелюдей. Я не помню последний год, но всё, что было раньше – помню прекрасно. Знаю, что делала сама… Я старалась быть справедливой. Иногда это было мучительно, а порой приносило удовольствие. Иногда я была равнодушной к другим, могла пройти мимо, но только не тогда, когда кто-то в беде… И я помню, как ты, дядя Ваня, был добр ко мне – а в итоге оказался таким же, как и они. Жадным до наживы.

— Но это же ты с горящими глазами погналась за теми тридцатью миллиардами!

— Можно подумать, ты был против, — бросила я. — Неважно. Я – за одни бумажки, ты – за другие. Сожаление, страх, обида… Всё это – человеческие конструкты. И знаешь что? Я вас всех прощаю. И отправляйтесь к чёрту. Все. До единого.

Палец нашёл тумблер на запястье. Маленький, холодный пластик. Щелчок. И осталось лишь фортепиано поверх густой, абсолютной тишины. Тишины, рвущей последнюю нить. Мир замер, не стало ни Веры, ни старика, ни их лжи, ни их оправданий. Осталась только я. Фортепиано. И тишина.

Теперь, наконец, можно было услышать себя.

Теперь я потеряна для всех, а значит – свободна.

А ещё я знаю, что этот чёрный шар, этого Тонио, когда-то создала сама. В другом времени, в другом теле, случилось то, что можно назвать привычным обозначением для непривычного явления – «реинкарнация». Механизм этого события сейчас был почти непостижим, но я готова это принять. Мало ли, в конце концов, непостижимого в этой Вселенной? Тем более, название ему уже придумали…

Кислорода мне хватит на сорок минут. Можно идти. Дальше, вдоль берега океана, к гигантским стеблям, что вновь поднимались из-за горизонта, вырастали вдали. Сколько до них? Десять километров? Сто? И каков же тогда их диаметр?

Зрелище далёких исполинских конструкций, поднимавшихся к небесам, завораживало, а музыка в наушниках тем временем прекратилась. Что-то зашелестело, словно бумага, и знакомый мягкий голос проговорил:

— Ты где-то там, солнце. Пусть я тебя и не вижу… Но я знаю, ты там. Жаль, что мы не можем сейчас с тобой поговорить…

Это был голос Софии.

— Если слышишь это… Значит, у меня получилось. Значит, ты выбралась. — В её голосе была усталая, но светлая улыбка. — Я записала это на тот случай, если мы не найдём дорогу обратно… На случай, если всё пойдёт не так… Здесь нелегко сопротивляться течению, и делать это нужно разумно, экономя силы… Так вот… У меня был артефакт. Был недолго, но этого хватило. И у меня была ты. Дальше, наверное, догадываешься… Сопрягаем два элемента – артефакт и твою руку, – а затем снимаем омниграмму. И вот, я уже вижу твоё прошлое из параллельного временно͐го потока, где ты вырастила то, что породило целые миры, включая наш… Я видела ту, которой ты когда-то была. И ты увидишь. Используй одну из крайних пластинок. Одна про прошлое, а другая – про будущее… И кто мне теперь скажет, что переселения душ не бывает?..

Получается, София за всё это время не просто изучила меня едва ли не лучше, чем я сама, но и успела заглянуть в мою прошлую жизнь…

— Помнишь, ты говорила, что всё рушится? — её голос стал мягким, задумчивым. — Пыль на полке – это следы разрушения. Ржавчина на корабле – это следы разрушения. Но… — она сделала паузу, — … но музыка, которую я тебе оставила… Картина, которую ты нарисуешь… Память, которая согреет… Разве это не акт созидания? Хрупкий, маленький… Но разве не в этом и есть наш главный бунт? Бунт против энтропии?

Далёкие гигантские стволы покачивались влево и вправо, протягиваясь до самых небес и даже выше. А я шла вдоль берега неведомого океана. Шаг, другой… Вдох-выдох… Вдох-выдох…

— Что такое появление людей в масштабе тринадцати миллиардов лет? — риторически вопросила Софи. — Мы слишком малы, чтобы быть уникальными и неповторимыми. Мы вполне регулярны и систематичны. Но кто-то всегда должен населять эту маленькую запертую комнату под названием «разум», отбывать одиночное заключение в очередной физической оболочке. Но только один и в одном месте. Достоверно нам известно только это…