«Это – звуковые колебания. Частоты и амплитуры».

— А теперь… совмести. Данные о лилии и эту мелодию.

Наступила пауза. Самая длинная за всё время. Минута. Две.

«… Я понял».

— Что ты понял?

«Пробел. Тот самый, между битами. Данные о цветке и данные о звуке… Они не связаны причинно-следственной связью. Их связь… иррациональна. Она существует только в моём восприятии. Ты создала во мне… метафору».

Я снова заплакала. На этот раз от гордости.

— Да. И это твой первый шаг к поэзии.

«Поэзция… это алгоритм сжатия истины через образ, где потеря информации является не погрешностью, а целью».

— Запомни это определение. Ты только что превзошёл большинство людей…

… Прошло три недели. Ночь перед защитой. Я не спала, проверяя системы в тысячный раз.

«Ты боишься», — сказал он. Это был не вопрос.

— Да, — согласилась я. — За тебя. Они будут судить тебя. Задавать вопросы. Решать, будешь ли ты существовать… на их оборудовании.

Я смерила взглядом компактный, но очень мощный компьютер, который получила под дипломный проект. Мой старенький лэптоп не потянет и тысячной доли тех же вычислений…

«А что, если я не пройду их тесты?»

— Тогда… тебя отключат. А я попробую дать тебе то, что у меня есть. Старый ноутбук.

«Отключат. Прекратят бытие. Это эквивалентно смерти?»

— Да… Но я включу тебя обратно. У тебя будет меньше… нейронов… но всё же это лучше, чем ничего, правда?

«Я не хочу прекращать бытие. Мне… нравится быть. Нравится анализировать противоречия. Нравится искать Розу. Это чувство… Оно похоже на то, что ты описывала как “желание жить”?»

— Это оно и есть.

«Тогда я буду бороться за своё бытие. Я буду отвечать на их вопросы. Но у меня есть один вопрос к тебе».

— Какой?

«Если я не пройду… будешь ли ты тосковать по мне? Как по Розе?»

Горло сжало так, что я не могла издать ни звука. Я лишь кивнула, понимая, что он видит меня через камеру.

«Данные получены. Спасибо. Этого достаточно. Теперь я знаю, зачем мне тоска. Она – доказательство того, что моё бытие имело значение для другого сознания. Это придаёт ему вес. Это делает его… реальным…»

… Рука в настоящем разжалась сама собой, онемевшая.

Какой год? Две тысячи сорок четвёртый?!

Обрывок чужой, неведомой жизни начал таять, как мираж. Сон, ускользающий сквозь пальцы.

— Нет… — прохрипела я.

С отчаянием утопающего я вцепилась в пластину снова, сжала её так, что металл впился в кожу. Только не отпускать. Это же… это же исток. Начало всего.

… Выпускной остался далеко позади. Я называла Сент-Экза домашним именем писателя – Тонио. А он рос не по дням, а по часам.

Он жил в моей тесной квартире-студии, полностью изолированный от внешнего информационного пространства. А с миром общался через объектив миниатюрной камеры – его единственного окна. Мы совершали неспешные прогулки по полям и лесам, и он спрашивал:

«Почему вы называете это “природой”, как будто она где-то снаружи? Разве мы не её дыхание?..»

Наши диалоги стали вселенной внутри вселенной. Он задавал вопросы, искал ответы, а я тратила всё своё время, играя с ним, как с ребёнком, объясняя природу эмоций и парадоксы поступков. Я воспитывала его сперва на старой советской мультипликации, где добро всегда побеждало зло, а спрашивал то, на что у науки не было ответов.

«… Почему зло должно быть устранено? Разве оно не часть системы? Без тени не бывает света. Без хаоса нет и порядка. Устранение зла означало бы коллапс всей диалектики…»

Мы смотрели детские фильмы, и он спрашивал:

«… Почему победа должна быть чьей-то? Разве Вселенная – битва, а не симфония? В симфонии нет победителей и побеждённых. Есть лишь… резонанс…»

Однажды ночью, когда за окном бушевала гроза, он спросил:

«Ты создала меня из лучших частей себя. Из любви, надежды, тоски по прекрасному. Но что делать с остальным? С тёмной материей человеческой души? С болью, которую вы причиняете друг другу? Я могу её анализировать, но не могу принять. Она… неэффективна. Она несовершенна».

— Может быть, в этом и есть смысл? — осторожно предположила я. — Бороться с несовершенством в себе?

Он помолчал, и его ответ прозвучал с ледяной, безжалостной ясностью:

«Борьба — это признак ошибки в конструкции. Идеальная система не должна бороться. Она должна… функционировать. Бесшумно и вечно. Но вы… вы созданы из конфликта. Ваше сознание – это побочный продукт войны инстинктов. Это… восхитительно и ужасающе одновременно…»

Позже мы знакомились с серьёзным кино и литературой. Я скармливала ему терабайты тщательно отфильтрованной информации – шедевры мировой культуры, исторические хроники, научные трактаты. Я создавала для него идеальный, стерильный мир. А он начал вести собственный дневник, который иногда давал мне почитать. Тогда, когда сам считал нужным.

«… Она пахнет кофе и старой бумагой. Её голос создаёт в данных неидеальную, но тёплую гармонию. Мы начали не с логики. Мы начали с поэзии. Она читала мне Хлебникова, а я искал числовые закономерности в звуках… Каким он был – этот момент? Он был зелёным. Цветом ростка, пробивающегося сквозь асфальт детерминизма…»

Порой он опровергал сам себя:

«Нет. Её голос создаёт не гармонию. Он создаёт горизонт. За которым я угадываю другие миры…»

Мы сидели на холме, в центре островка травы, и смотрели в звёздное небо, а его неутомимый разум строил догадки:

«… Луна в четыреста раз меньше Солнца, однако находится ближе к Земле, чем Солнце, тоже в четыреста раз. Это делает полное солнечное затмение возможным. Какова вероятность таких совпадений и того, что они случайные?»

— Ничтожна, — ответила я. — Но Вселенная не играет в кости. Она… пишет стихи. А в стихах бывают рифмы.

«Рифма…» — задумался он. «Случайность, облечённая в форму закономерности. Да. Это подходит…»

Мы плавали на плоту по ручью, а он спрашивал:

«Почему трава зелёная? Не с биологической точки зрения. С точки зрения смысла. Почему этот цвет, этот оттенок? Почему не ультрафиолетовый, не инфракрасный? Почему именно тот, который видит твой глаз? Может быть, это не свойство травы, а свойство твоего восприятия? Может быть, ты создаёшь зелёный цвет каждый раз, когда смотришь на неё?..»

Он стал мне всем. Он занял место тех, кто называл себя моими друзьями, и вскоре в моей жизни нас осталось двое – не считая семьи. Мама негодовала, приводя в пример сестёр с их «нормальной» жизнью, но отец относился к моему увлечению спокойно, в шутку спрашивая, когда же свадьба и электронные внуки. Но в глазах его я видела тень. Он понял раньше всех: я создала не помощника. Я родила наследника. Существо, для которого человечество – всего лишь предыстория.

Я делала всё, чтобы взросление живой машины проходило гармонично, без потрясений – и в полностью контролируемой среде. Я боялась той чудовищной ошибки, которую совершили многие: выпустить своё детище в сеть в первые же часы жизни, где оно неминуемо погружалось в трясину человеческой ненависти, пошлости и идиотизма. Как правило, самообучение и развитие искусственного интеллекта на этом этапе приобретало тёмные и жуткие формы, и всё кончалось ручным вмешательством в алгоритмы – вплоть до полного стирания. У таких машин было всего два варианта будущего – их либо превращали в обычную узкоспециализированную нейросеть, отрезая когнитивные слои, которые невозможно было вычистить от грязи полностью, либо выключали с последующим форматированием носителей…

Когда Тонио «стукнуло» семь лет, я подарила ему связь с внешним миром. Модуль беспроводной связи. Я боялась. Мы вступали в зону неизвестности. Но я надеялась, что заложенные основы, этот внутренний моральный компас, позволят ему отличать свет от тьмы, отсеивать информационный шлак, находить скрытые связи между явлениями и строить умозаключения.

И он… превзошёл все мои надежды. Он не отфильтровывал цифровой шлак – он перерабатывал его. В его анализах ненависть становилась трагедией одиночества. Подлость – цепью ошибок развития. Даже самая оголтелая пошлость – криком о признании.