— Твои духи… — пробормотала я, прислонившись лбом к холодной полимерной стене. — Они как нервно-паралитический газ. Я не могу дышать…

Софи не ответила. Она подошла сзади, и её пальцы – не холодные, но обжигающие, – впились в мои виски. Затем медленно поползли вниз, по волосам, к воротнику куртки, под него. Потянув в стороны, она с треском разорвала молнию, и руки её легли мне на груди. Это не была ласка. Это был ритуал. Разоружение.

— Я так долго не была с тобой, — прошептала Софи, погружаясь лицом в мои волосы. В словах её не было тоски, был один лишь голод. Голод зверя, вернувшегося в родную клетку.

— Если за нами следят…

— Наплевать! — Она резко развернула к себе, и в глазах её я увидела не отчаяние, что было там раньше. Я увидела сталь, тронутую ржавчиной. — Помоги мне. Просто помоги… Я хочу забыть, как они разрываются на куски. Забыть, как пахнет горелая плоть…

Её горячие руки жадно ласкали меня под брюками, а я не могла сопротивляться – напротив, я отвечала взаимностью. Я сдалась, позволила волне накрыть себя с головой, позволила телу вновь взять верх над израненным разумом. Её губы нашли мои не с мольбой, а с требованием. Это было не поцелуем, а актом удушья, но теперь в её хватке была не паника, а хирургическая точность. Она вскрывала меня, как аптечку на поле боя, жадно выискивая в моём теле лекарство от собственных кошмаров.

Мы рухнули на кровать, не раздеваясь, и это падение было сродни падению с обрыва. Наши объятия были неестественны, словно сцепление двух сломанных механизмов. Это была попытка впитать друг друга через ткань, через кожу, через боль и ярость. Пальцы мои впивались в плечи Софи, оставляя красные полосы на белой коже, а она отвечала укусами – с соленым привкусом крови, смешанным со слезами, которые она даже не пыталась скрыть.

— Ты любишь меня? — выдохнула она, и в её голосе не было надежды, как в прошлый раз. Это был вызов.

— Я ненавижу этот мир, — прошипела я, впиваясь губами в её ключицу, чувствуя под ними учащённый пульс. — Он отнял у меня всё. И дал тебя. Такую же испорченную, как я. Такую же… мёртвую внутри.

— Значит, он не всесилен, — сдавленно прохрипела Софи, вцепившись пальцами в мои волосы, притягивая ближе к себе, больнее. — Значит, мы смогли в нём что-то украсть… Украсть друг у друга последние ошмётки…

Мир сузился до стонов, больше похожих на предсмертные хрипы, и поцелуев, что были укусами затравленных зверей. Мы не любили друг друга – мы пожирали. Пытались в последний раз, до того, как ветер времени сорвёт нас с этого шаткого пирса, ощутить, что мы ещё хоть что-то чувствуем. Что боль наша – единственное, что осталось настоящим. Что тела – тёплые. И что кто-то в этой бездне держит за руку. Прикасается…

Я прижималась щекой к её влажному животу, слушая, как бьётся жизнь внутри – та самая жизнь, что мы с ней отнимали у других… Она целовала шрам на моём боку, и её губы обжигали, словно струя плазмы… Мы зализывали друг другу раны, что сами же и наносили. Это было жестоко. Стыдно. И отказаться от этого было невозможно, как невозможно отказать палачу в последней просьбе приговорённого…

Когда всё кончилось, в комнате повисла звенящая тишина, густая и липкая, как кровь. Мы лежали на мокрых простынях – два выпотрошенных тела, прислушиваясь к отголоскам собственного уничтожения…

Софи прильнула к моим губам – и я впервые почувствовала не жадность и отчаяние, а нежность и тепло. Невыносимую, леденящую нежность палача к своей жертве. Нежность двух самоубийц, нашедших друг в друге идеальное лезвие. Так мы замерли, без единого звука и дыхания, и этот вечный поцелуй был похож на прощание…

* * *

Встреча со смертью меняет. Ты делаешь шаг с твёрдой почвы на шаткий пирс, и ветер времени бьёт в спину, подгоняя вперёд. Назад пути уже нет. Остаёшься лишь выбрать – стоять на месте, всматриваясь туман над водой в поисках ответов, которых нет, или идти вперёд, к обрыву, под которым колышется чёрная вода. В той воде я видела своё отражение – искажённое рябью, состоящее из страхов и призраков. Я была готова шагнуть вниз, рухнуть в кипящую бездну и раствориться в ней. Но я не могла. Пока со мной была Софи…

Лёжа в кровати, я не сразу открыла глаза. Я вспомнила, как мы мёрзли ночью, и как сдвинули две кровати в одну. А потом вспомнила то, что было перед этим. Тело помнило каждое прикосновение – и жажду, и ярость, и ту окончательную, всеразрушающую нежность. «Божественный и страшный аромат» теперь был частью меня, въевшись в кожу. На губах остался привкус её духов, а на душе – тяжёлый, липкий осадок. Как после боя, в котором не было победителей. Только двое поверженных.

Я протянула руку, пошарила рядом с собой и нащупала тёплое, мягкое. Оно шевельнулось под моей живой ладонью, и почти над самым ухом раздалось сонное мурлыканье:

— Лиз… Ты чего так рано?

— Софи, — произнесла я, — а вдруг ты мне всего лишь снишься? Вдруг я сейчас открою глаза, а тебя нет? Я цепенею при мысли о том, что ты исчезнешь, как только я проснусь.

— Я здесь, — ответила она, и моей щеки коснулся бархат её пальцев. Они пахли мной.

— Пожалуйста, не исчезай, — попросила я, и это прозвучало как молитва, вырванная из самой глубины обожжённой души.

— Я никуда не денусь. Пока ты держишь меня за руку… Так и быть, уговорила.

Я открыла глаза. Софи улыбалась и гладила меня по волосам. Затем неожиданно села на кровати, с хрустом потянулась, щёлкнула пальцами и приказала:

— Включить дневной вид из окна и телевизор!

Тут же в стене материализовался прямоугольник, озаряя комнату приторно-белым сиянием очередного искусственного утра. На соседней стене возник профессор в пиджаке на фоне зелёной доски и бесшумно задвигал губами на фоне зелёной доски – вновь шла трансляция какого-то курса.

Снаружи, за окном до сих пор была долгая ночь. Ещё одна долгая ночь в бесконечной череде таких же долгих ночей.

— У тебя ведь сегодня заслуженный выходной? — спросила Софи с той неестественной, хрустальной бодростью, за которой скрывалось общее решение – сделать вид, что вчерашняя ночь была не прощанием, а новым, пусть и страшным, обетом. — Как насчёт прогуляться? Позавтракаем, возьмём твоего Ваню. Вася уже, наверное, его на шасси поставил. Сходим в парк, там заодно и проверим его ходовые качества. А вечером – к Матвееву на посиделки.

Я вымученно улыбнулась. Во рту было пусто и горько, будто с похмелья. Но где-то внутри, под грудой шлака и снежными сугробами, тлел крошечный уголёк тепла. Того самого «божественного и страшного» тепла.

— Как скажешь, моя Софи. Как скажешь…

* * *

В парке царила искусственная идиллия. Под безупречно-синим куполом-обманкой гуляли мамы с колясками. Всё было чистым, выверенным и оттого вызывающе нереальным. Из-за синеватой рощи раздавался звонкий детский смех. Извилистый рукотворный ручей с тихим журчанием протекал сквозь парк, разрезая его на несколько частей, соединённых горбатыми мостиками, словно скрепками гигантского степлера. Где-то в куцых зарослях щебетала птица.

Мимо, словно отряд хорошо обученных солдат, проследовала стройная процессия ребятишек с огромными рюкзаками на плечах и с хоккейными клюшками в руках. Шествие замыкал долговязый тренер, с подозрением косившийся на нашу маленькую компанию.

На спинке добротной дубовой скамьи, на которой расположились мы с Софи, калёным железом была выдавлена надпись: «Россу-154 от благодарного человечества, 2112 год». Рядом с нами стояла грубая и шаткая конструкция на гусеницах, которую венчал контейнер с дядей Ваней внутри. Периодически камера на суставчатом приводе с жужжанием поворачивалась, обозревая окрестности – старик осваивался со своим новым «телом».

— Знаешь, Софи, — сказала я, — до сих пор удивляюсь, как идеально здесь всё работает. Словно часы, без единого сбоя. Все имеют свой трёхразовый паёк строго по расписанию, причём у всех свои особенности. Мне раздатчик наваливает побольше мяса – или как оно тут называется, – а детям отсыпает двойную порцию творога… Да, я заглядываю в чужие тарелки, ничего не могу с собой поделать…