– Я не знаю.

Хими и Истет стояли рядом, отвечая чилтейцам не менее злобными взглядами.

– Думаю, мы отняли у них работу и им это не нравится, – сказала Истет. – Не скажу, что это нравится мне. Может, в следующий раз ты промолчишь, а, капитан?

– Капитан э’Торин?

Тор стоял в сторонке, как будто не решаясь подойти ближе.

– Что? – уязвленный словами Истет, резко сказал я.

Седельный мальчишка вздрогнул.

– Капитан Священной стражи желает знать, на сколько Клинков ему нужно подготовить место.

– А, нас… восемьдесят два.

– Восемьдесят один, – поправил Йитти. – Мы сегодня потеряли Маата.

Наши слова перевели одному из людей в сером, и он ответил серией раздраженных жестов.

– Получается, по двое на шатер и один для тебя, капитан, – виновато сказал Тор, как будто это было хуже, чем по четверо в шатре, как раньше. – И с тобой хотел бы встретиться его… светлость.

Он произнес слова старательно, будто только что выучил.

– Кто-кто?

– Просто пойдем, – взмахнул руками Тор. – Я понятия не имею, как объяснить тебе, кто он.

Оставив Йитти проследить за тем, как все обустраиваются на новом месте, я пошел за Тором к большому шатру с приветственно откинутым пологом. Внутри, в отличие от шатра Гидеона, был лишь расстеленный на выцветшем ковре тюфяк и открытый сундук с книгами. В центре стоял человек в маске, спокойно скрестив руки на груди.

– А, капитан Рах э’Торин, – сказал он, его маска колыхалась от движения губ. – Благодарю, что пришел повидать меня. Я был весьма впечатлен твоей сегодняшней речью.

– Похоже, ты оказался единственным.

– Неправда. Да, тебя превзошли, но ты стоял не в одиночестве.

Я переминался с ноги на ногу и смотрел, как за его ухом на стенке шатра играет свет лампы. День был длинный, и все умные слова я уже истратил.

– Ты тревожишься, – спустя некоторое время сказал человек. – Ты думаешь, что оказался в очень плохом месте, но, уверяю тебя, это совсем не так.

Я продолжил рассматривать стену.

– У тебя есть вопросы.

И снова я не ответил.

– Возможно, ты обнаружишь, что я отличаюсь от многих своих соотечественников.

Я посмотрел в глаза, всматривающиеся в меня сквозь прорези маски.

– Ты говоришь по-левантийски.

– Да.

– Почему?

– Несложно выучить язык, если постоянно его слышишь. А я очень хорошо слушаю.

– Ужасный ответ. Я все время слышу чилтейский, но это ничем не помогло, за исключением таких слов как «лошадь», «собака» и «проваливайте, проклятые ублюдки».

Человек в маске не только спас меня от позора, он явно занимал высокое положение в лагере. Мне следовало бы следить за языком, но было уже все равно.

Человек в маске рассмеялся.

– Ты мне нравишься, Рах э’Торин. У тебя что на уме, то и на языке. И поэтому ты заслуживаешь большего доверия, чем остальные.

– Кто ты?

– Меня зовут Лео Виллиус. Я сын Креоса Виллиуса, иеромонаха Единственного истинного бога.

– Что такое «иеромонах»?

– У вас есть жрецы?

– Да.

– Тогда это самый главный из всех главных жрецов. Нет человека ближе к Богу, чем мой отец. И все же именно он велел меня убить.

Не дожидаясь ответа, он откинул капюшон, открыв песочного цвета волосы, растрепавшиеся под завязками маски. Он развязал их, и ткань упала. Из-за приглушенного голоса определить его возраст не представлялось возможным, но теперь я увидел, что он не старше меня, даже, скорее, моложе. На гладкой коже не оставили следов ни время, ни лишения.

– Вот, смотри.

Он взял из угла шатра коробку, открыл и протянул мне.

Внутри лежала голова. Отрезана всего день или два назад, хотя и выглядела так, будто кто-то пытался высушить и сохранить ее, кто-то, живущий в слишком сыром климате и ничего не знающий о головах.

– Это ты?

Бессмысленный вопрос, поскольку, несмотря на обвисшую, бесцветную плоть, голова в коробке имела те же черты, что и смотревший на меня сейчас человек. Тот же орлиный нос и прямые брови.

– Это я, – сказал молодой человек, похоже, не замечая запаха. – И это тоже я, – он стукнул себя по груди, сминая серое одеяние. – Отец приказал меня убить, но у Единственного истинного Бога есть предназначение для каждого из нас, и он вернул меня, чтобы я исполнил свое.

– А что он сделал с твоим отцом?

– Наш бог не мстительный, но хотя отец вынужден демонстрировать на публике отеческую любовь, я не верю, что ни он, ни его люди не предпримут еще одну попытку.

Он забрал у меня коробку и захлопнул крышку.

Я мотнул головой в сторону выделенных нам шатров.

– Это его люди в серых мундирах?

– А ты соображаешь. Да. Их называют Священной стражей, они должны защищать меня, но я знаю, кому они верны на самом деле. Как и Андрус. – Он принялся медленно расхаживать по маленькому шатру. – Никто из них мне здесь не рад, потому что я выставляю их в дурном свете. Отец благословляет эту войну и кровопролитие. Он хочет уничтожить Кисию. Я отказываюсь благословлять их копья и призываю божью милость к раненым и беженцам.

– Если тебе не нравится эта война, а они хотят твоей смерти, почему ты здесь?

– Когда они окажутся в тронном зале в Мейляне, я должен быть там. И должен попасть туда живым. И поэтому ты здесь, Рах э’Торин. – Он прекратил совершать свой обход и остановился. – Видишь ли, мне нужен телохранитель, для которого не важны раса, религия и происхождение. Тот, кто несет отрезанные головы крестьян, чтобы оказать им последние почести. Тот, кто не предаст меня, когда предложат целое состояние.

– Это не настолько бескорыстный поступок, как ты думаешь, – сказал я. – Вред миру от оставленных в нем душ причиняет мне такую же боль, как и им. Все равно что воткнуть нож себе в ногу.

– Пусть так. Я все равно хочу, чтобы ты охранял меня, Рах. Мне нужен тот, кому я могу доверять и кто может быть лучше, чем человек, настолько мало заинтересованный в этой войне, что даже этого не понимает.

Посчитав это оскорблением, я сказал:

– Ты вступился как раз вовремя и спас меня и моих Клинков от бесчестия. Я благодарен тебе за это, но мы сражаемся, только защищая гурт. Мы умираем, только защищая гурт. Таковы наши законы. Таков наш путь.

– Тем не менее вы здесь, сражаетесь против кисианцев на стороне чилтейцев.

– Сражается Гидеон. А я стараюсь сохранить своих Клинков.

– И как же ты их сохранишь? Уведешь отсюда?

Я встретил взгляд его светлых, проницательных, но добрых глаз.

– Я не знаю. Может, никак, ведь даже если мы выиграем войну, вы все равно не вернете нам свободу.

– Чилтейские коммандеры и Девятка – нет, а я – да.

До меня дошел смысл его слов.

– Ты освободишь нас? По-настоящему? Позволишь взять лошадей, оружие и вернуться домой, и нас не станут выслеживать и возвращать?

– Настолько, насколько может быть свободным тело.

– Но почему?

Он развел руками.

– Потому что услугу нельзя получить без награды. Я не жду, что ты станешь защищать меня из любви, чувства долга или чести, по крайней мере, до тех пор, пока не поймешь, за что я сражаюсь. Но я могу дать тебе то, чего ты больше всего хочешь, в обмен на то, что необходимо мне. Мне нужно, чтобы рядом постоянно находились готовые к бою левантийцы. Вы больше не будете участвовать в сражениях, если этого не потребуется для защиты меня лично. Что скажешь? Ты будешь служить миру, как твой собрат служит войне?

Не все мои Клинки согласятся на это, даже ради свободы. Слишком многие хотели сражаться, убивать, исцелять чужой кровью собственные раны. Я – их капитан, хотя уже столько раз их подводил, и что бы ни говорил этот человек, он – чилтеец.

Но у меня не было выбора.

– По рукам, лорд…

– Можешь называть меня Лео, когда мы наедине, но снаружи я «доминус Виллиус» или «ваша светлость».

– Доминус?

– Церковная версия обращения «лорд», в честь первого пророка Домонициуса.

– Я понял.

Лео рассмеялся.