— Во все времена старшие поколения говорили так о младших, — сказала я.

— Да-да, Сократ и всё такое. — Он раздражённо махнул рукой. — Нынешняя молодёжь привыкла к роскоши и так далее… Но тогда молодёжь ещё вырастала – а эти уже не вырастут. Но знаешь, что? Мне их не жалко. Скоро они окончательно засрут планету и сделают её непригодной для жизни – и поделом им.

— Откуда в вас такой пессимизм?

— Выпущенных однажды демонов уже не загнать обратно, — фыркнул он. — Эти демоны всё шире распахивают форточку в ад – всякие там движения за права угнетённых, которые превратили нормального человека в изгоя. Разгул педерастии, педофилии и трупоедства – и всё это нам насаждается сверху. Скоро будем поедать умерших родственников, как в Скандинавии… Засилье мигрантов, которые уже стали здесь хозяевами… Того и гляди мы сами сбежим отсюда и превратимся в мигрантов. Людей превращают в скот… Да они сами рады в него превратиться! Везде мусор, половина планеты уже необитаема, а вторая половина – на подходе.

— Да, я всё это вижу сама, — со вздохом согласилась я. — Но у нас хотя бы есть альтернативы в виде других планет, о которых лет сто назад никто и помыслить не мог. Люди найдут себе новый дом.

— И превратят его в помойку, — отмахнулся он. — Точно также, как и старый.

Посидел, перебирая в воздухе костлявыми пальцами, потом посмотрел на меня и сказал изменившимся голосом:

— Да уж. Послушать меня со стороны – так настоящий старый ворчун. Но я не всегда такой – просто сейчас ночь, а меня мучает бессонница… Меня зовут Серхио. Как твоё имя – я уже знаю. Лиза, верно?

— Верно, — подтвердила я и вспомнила дневную нашу с ним встречу. — Я заметила, что днём вы что-то писали в блокнот с интригующим названием. Что это было?

— Это моя мечта, которую я наконец решился осуществить, — с явным удовольствием в голосе сказал он. — Я всю жизнь занимался непонятно чем, но наконец осознал, чего мне всё это время хотелось.

— И что же это?

— Я пишу роман. Он называется «Сингулярность. Путешествие туда и обратно».

— И о чём он?

— Неужели не очевидно?! — раздражённо всплеснул руками Серхио. — О любви, как и всё творчество во все времена! И о путешествии в сингулярность.

— Но ведь из сингулярности невозможно вернуться назад. — Я пожала плечами. — Из-за горизонта событий нет возврата, оттуда в наш мир не может проникнуть ни свет, ни информация. Что уж говорить о материи…

— А, собственно, какого чёрта? — воскликнул старик. — Почему нет? Каких-то сто лет назад мы только мечтать могли о межпланетных путешествиях, а теперь это стало обыденностью. — Он обвёл взглядом небо снаружи балюстрады. — Попомни мои слова – скоро люди смогут отправиться в чёрную дыру. Сначала безвозвратно – когда смогут до неё добраться. А потом кто-нибудь оттуда вернётся и расскажет нам всё. Всё то, о чём я пишу в своей книге.

— А зачем писать об этом книгу?

— А зачем вообще всё? — буркнул он. — Зачем тогда жить, дышать? Зачем строить? Можешь называть это как угодно – прихотью, глупостью, умственным костылём для дряхлеющего старика… Маслоу называл это потребностью в самореализации, которую он впихнул не на ту ступень. Она должна быть не пятой, а четвёртой…

— Вы про упрощённую пирамиду – ту, что преподают в школах? — Я вспомнила беглую десятиминутку по шестиступенчатой пирамиде потребностей, которую нам в школе когда-то провёл залётный, похожий на нелепого яркого попугая чиновник из Минобра Конфедерации. — А что тогда на шестой ступени?

— Шестой? — Он поднял вверх бровь, лицо его скривилось в брезгливой гримасе. — Ты про то дерьмо, что в потугах родили дырявые слизняки из Министерства Равенства?! Третья ступень – гендерная самоидентификация… Тьфу, какая убогая, жалкая мерзость! И это всё только для того, чтобы лизнуть причинное место педофильскому лобби в земном правительстве! После такого ты станешь утверждать, что у человечества есть будущее?!

Я промолчала, а старик всё больше распалялся.

— Из всех дыр будущее есть только у чёрных, — заявил Серхио. — Толерасты так и не добрались до их переименования, и никогда не доберутся. Силёнок не хватит… Впрочем, в задницу их всех – туда, где им и место! — отрезал он.

— Не сочтите за хамство, но… В этой теме есть что-то личное для вас?

— Дети – это жизнь. — Голос старика внезапно стал тихим и хрупким. — Продолжение. Дети могут быть только у мужчины и женщины, другого не дано. Содомиты не создают детей, а значит для жизни они бесполезны. Всё, что они могут – это дотащить своё тело до могилы.

— А как же свобода воли? Каждый человек сам решает, как прожить свою жизнь.

Серхио хмыкнул.

— Я посмотрю, о какой свободе ты заговоришь, когда твой сын вместо того, чтобы привести домой женщину, будет прятать от тебя жеманного мулата. А вместо внуков они подарят тебе сраных радужных попугайчиков. И срубленное родовое древо…

Значит, это была личная трагедия. Вникать в подробности я не стала, молча глядя на далёкую морскую гладь. Помолчав немного, старик смягчился.

— Лучше скажи мне, Лиза, почему молодость даётся человеку тогда, когда он не имеет ни малейшего понятия, куда её деть и на что потратить?

— Наверное, она такой и должна быть, — ответила я, немного подумав. — Это время исследований, когда ты пробуешь всё вокруг, чувствуешь всё особенно остро. Набираешься знаний перед зрелостью.

— Ты молода, но я вижу в тебе одну лишь тоску, — сказал старый Серхио. — Ты не знаешь, что делать со своей молодостью. Вы, молодые, кидаетесь из стороны в сторону, творите какие-то глупости, спите с кем попало, а потом мучаетесь. Почему? Потому что вы умеете влюбляться, но не умеете любить.

— Вы ошибаетесь, — возразила я. — Вы просто забыли, каково это – быть молодым.

— Может быть, так оно и есть, — неожиданно добродушно сказал он. — Если подумать – давно уже забыл.

— И моя тоска не от влюблённости или от любви, — продолжала я. — Это другая тоска, которая была во мне задолго до того, как я повстречала Софи. Тоска от бесконечных потерь и от предчувствия новых утрат. Неизбежных. Я просто чувствую это. Оно всегда со мной.

— Мне сто один год, милочка, — снисходительно сказал старик. — Я давно уже встретил декабрь человеческой жизни. Встретил и проживаю его честно, с гордо поднятой головой. Не тебе соревноваться со мной в длине списка потерь. — Он слегка подался вперёд и внимательно всмотрелся мне в глаза. — Но теперь я знаю, к кому обратиться, если мне нужно будет испить печали.

— Неужели всё так плохо? — Голос предательски подвёл, я еле услышала саму себя.

— Когда теряешь любимого человека, уходит и тот образ тебя, который он создал, — сказал Серхио, пожав плечами. — Он себе вообразил, что ты – весёлая девчонка, и скоро ты уже считаешь себя таковой. Стоит вам расстаться – и ты опять становишься той, кем была раньше, потому что другие не видят в тебе того, что видел он. Да и сама ты так не считала – наверное, поэтому без поддержки извне твой образ ломается. Именно поэтому так трудно терять близких, ведь с ними уходит часть тебя. Может, выдуманная, но с ней пустоты было меньше… Ладно. — Он крякнул, с трудом поднялся с кресла и взял свою палку. — Засиделся я тут с тобой. Пойду прилягу – может, удастся наконец всхрапнуть.

— Спокойной ночи, — сказала я.

— Спокойной, — ответил Серхио. И, будто подбрасывая монету на счастье, добавил через плечо: — Держись за Софию. Хорошая она. Лучшая из всех, кого я знаю, пожалуй… Мужика, конечно, не заменит, но до конца не бросит.

Шаркающие шаги утонули за углом, хлопнула дверь – внизу погас свет. Я осталась одна, прижатая к перилам ночью.

«Держись». Как будто кто-то дал мне верёвку и сказал: «Вот тебе спасение, только не порви».

Ветер поднимал с улицы запах горячего асфальта и далёкой соли. Внизу пронеслась редкая машина – свет от фар врезался в стену дома и тут же умер. Я подняла голову: над крышами развернулось звёздное покрывало.

Я неумолимо погружалась в объятия странного чувства. Застрявшая в свободных секундах, сжатых между «сейчас» и рассветом нового дня, я самим своим естеством ощущала их ценность. Будучи в одиночестве, я больше не была одинока. Вокруг царили прохлада, свежесть, давно растаявшее зарево ушедшего Солнца. Далеко внизу море, укутанное зелёными берегами, спало и видело вечные сны…