— Ты упомянул Бога, — сказала я. — Когда-то я верила в высшие силы, но в душу закрались сомнения. Как же может находиться под присмотром высших сил мир, в котором жизнь ничего не стоит? Где сегодня тебя втопчут в грязь, а завтра кого-нибудь в грязь втопчешь ты, преумножив зло? Где твоих друзей рвут в клочья, а ты не можешь ничего с этим поделать…

— Не гневи богов, Лиза, — пробормотала Софи. — Мы столько раз были на границе жизни и смерти… Если бы не чьё-то вмешательство сверху…

— Не гневить богов? — Я усмехнулась. — Да во Вселенной столько места, что мы с ними разойдёмся, даже не заметив друг друга.

— Жизнь – это короткая прогулка перед вечным сном, — произнёс Гагик, глядя в огонь. — Время не лечит. Кто сказал, что время лечит – тот не видел большого горя. Боль не стихает, память остаётся с нами навсегда. Раны в сердце не заживают – оно просто привыкает жить с болью.

— Привыкает? Пожалуй, что и так, — согласилась я. — Боль притупляется, а сердце теряет чувствительность, постепенно превращаясь в камень, высыхая. Но стоит только выудить из памяти дорогие, бесценные мгновения…

Я умолкла. Гагик наполнил бокалы, устремил взор куда-то вдаль и заговорил:

— Спросил у чаши я, прильнув устами к ней – куда ведёт чреда моих ночей и дней? Не размыкая уст своих, ответила мне чаша – ты в этот мир ни разу больше не вернёшься. Пей. Когда плачут весной облака – не грусти, попроси себе чашу вина принести. Зелёная травка, что радует взоры, скоро с нашего праха будет расти. Проходит день, проходит час – мы понимаем: всё не вечно. Жизнь бессердечно учит нас, что это время быстротечно. Тому, что надо всё ценить – всё то, что нам даётся. Ведь жизнь – как тоненькая нить. Порой она внезапно рвётся…

Я больше так не могла. Залпом осушив стакан, я отставила его в сторону и поднялась.

— Простите, мне надо побыть в одиночестве…

— Куда ты, Лиз? — Софи, задумчиво молчавшая всё это время, встрепенулась.

— Не держи её, София-джан, иногда уединение – это важно. Друзья должны это понимать… Иди, Лиза, а когда захочешь – возвращайся к нам.

Я сделала несколько шагов от костра – туда, откуда слышался робкий шелест воды, откуда интеллигентно поддувал прохладный ветерок. Друзья, костёр и серая развалюха остались позади, глаза моментально привыкли к темноте, и я узрела величественную реку. Она неспешно несла свои воды куда-то вдаль. Тёмная и неторопливая, она никуда не спешила, ведь ей незачем было спешить – она знала, что всё в этом мире шло так, как должно идти.

Откуда-то с противоположного берега донёсся протяжный крик птицы. И ещё один, будто птица раз за разом безответно звала кого-то. Недалеко от берега плеснула рыба. Присев на траву, я уставилась вдаль – туда, где за рекой над неровной полоской деревьев мерцало зарево цивилизации. Где-то там, освещённый фонарями, жил город, полный людей, жизнь которых была сложна и проста одновременно. Не спрашивать, не искать и довольствоваться тем, что есть – слишком мало для меня, но в то же время бесконечно, недостижимо много.

Сбоку появилась Софи и опустилась рядом, прижавшись к моему плечу. Долго ли продлится наш с ней путь? Или эта нить тоже оборвётся, и подруга также стремительно исчезнет из моей жизни, как и появилась? Ответов не было, как всегда…

Я притянула её ближе, укрыв пуховиком, как одеялом. Через пару минут её дыхание выровнялось, стало глубоким и спокойны. Она свернулась калачиком, уложив голову мне на колени. Неужели так удобно? Или она так измотана, что смогла уснуть даже на твёрдом металле и слое эластошерсти? Я вслушивалась в крик одинокой птицы и в редкие всплески возле берега, впитывая в себя лёгкий и свежий ночной ветерок, мерцающие в вышине быстрые огни и дыхание близкого человека рядом.

Глаза сами собой закрывались, нега и покой пеленали мой разум, и я уже почти заснула, как вдруг что-то завибрировало, заколыхалось в голове, словно чья-то невидимая рука легонько ударила в беззвучный камертон. Я распахнула глаза и огляделась. Было совершенно тихо и безлюдно – многоголосо трещавшие до этого сверчки теперь молчали, широкий и спокойный Дунай шёл мимо, а странная вибрация всё нарастала, оглушая до пронзительного звона в ушах. Птица на той стороне реки издала последний крик и затихла, и неожиданно мир вокруг мелькнул и погас…

Деревья…

Будто со дна колодца, я в мельчайших подробностях видела деревья – неровные, волокнистые складки коры рывками надвигались из темноты и исчезали позади, а под корой мелькали бордовые вспышки. Дерево проплыло в полутьме слева, затем второе. Дерево справа… Внизу мягкий травянистый ковёр – серый, будто в старинном монохромном телевизоре – потрескивал ломающимися ветвями. Какие-то блики разбегались в стороны – крохотные насекомые до смерти боялись и торопливо освобождали дорогу тому, что наощупь пробиралось сквозь ночной мрак. У этих маленьких существ не было ни сердец, ни мозга, ни разума, но те, что не успевали убраться с пути, падали замертво, тут же сморщивались и съёживались, словно сухие сгоравшие листья…

Оно приближалось. Потный, липкий страх прошиб спину горячей влагой, и я встрепенулась.

— Софи, вставай! Софи! — воскликнула я, расталкивая её, тряся изо всех сил.

— Ты с ума сошла? Что такое?! — сквозь полудрёму пролепетала она. — Сколько времени?

Откуда-то издалека, со стороны леса донёсся душераздирающий собачий вой. К протяжному воплю присоединился ещё один голос. С того берега – ещё несколько собак. Все они страшно взрёвывали и отчаянно выли почти в унисон, а я уже знала, что это означает. После мёртвых болот Каптейна я ни с чем на свете не спутала бы это.

— Подъём, быстро! — рявкнула я подруге прямо в ухо и вскочила на ноги.

Оскальзываясь на влажной траве, я ринулась в сторону фургона, где оглушительным храпом сотрясал окрестности мирно спящий Гагик. Костёр давно догорел, на остывшем мангале лежал одинокий шампур с нанизанным на него мясом. Споткнувшись о какую-то корягу, я с грохотом опрокинулась на мангал, вскочила, невзирая на саднящий бок, и стала яростно тормошить спящего водителя. Тот сел и принялся тереть глаза.

— Что? Что случилось?! — бормотал он, ошалело оглядываясь вокруг. — Неужели полиция?

— Хуже! — выпалила я, не помня себя от страха. — Заводи машину, немедленно! Нам надо валить отсюда!

— Зачем такая спешка, слушай? Неужели до утра не дотерпит?

— Да мы все умрём на хрен, если сейчас же не уберёмся! — воскликнула я.

Бормоча неразборчивые ругательства, Гагик неуклюже поднялся и заковылял в сторону водительской двери. Софи была уже рядом – хватала с травы всё, что попадётся под руку и бросала прямо в открытый кузов фургона. Умница моя, сообразила, мельком подумала я.

Новый удар беззвучного камертона набирал силу, размывая, топя во мраке поляну, забирая мои силы, и я схватилась за створ двери, чтобы удержать равновесие. Ворвался звук – с деревьев, из кустов, с речной глади панически свистя, щёлкая, гогоча взметнулись в небо десятки птиц.

И появилось оно.

На краю поляны серая стена леса с чёрным подножием деревьев застыла, превратившись в недвижимый в безветрии монолит. Внизу, меж стволов, будто вспучилась чёрная вуаль, и от тьмы отделился высокий сухощавый силуэт. На сливавшемся с лесными тенями аккуратном костюме светлым пятном проступал треугольник белоснежной рубашки. Размытая фигура замерла.

Совсем рядом, под боком заурчал двигатель фургона, задребезжали его стальные потроха, загудели, начиная выход на рабочую мощность, антигравы. Я сделала усилие, чтобы пошевелиться – тщетно. Тело стало чужим, неподконтрольным более моей воле, а в голову заползло нечто чужое. Словно длинные, слепые черви, незримые пальцы скользили по извилинам моего разума, выискивая, за что уцепиться, нечто важное, чем можно взять – и вывернуть всё моё нутро наизнанку. Тошнота подкатывала к горлу.

— Нет! Вон отсюда! — крикнула я, отчаянно сопротивляясь.

Чёрные провалы очков увидели то, что наконец нащупала невидимая длиннопалая рука – и удовлетворённо ощерились. Вот он – скрытый от глаз потаённый страх, вожделенный и всепоглощающий. Краеугольный камень – вырви его с мясом, и вся остальная шаткая конструкция маленького слабого человечка рассыплется в прах!