Она шла вдоль набережной, думала, как придёт к себе, согреет счейг, долго будет держать в озябших руках горячую чашечку, потом выпьет… Над морем летели рваные облака, ветер швырял в лицо солёные брызги. Солнце изливало в мир холодный вечерный свет, небо полыхало зелёновато-алым огнём, тянулась по тёмным волнам пылающая дорожка — прямо в самый центр заката, в чуть сплюснутый диск цвета бледного золота, уже коснувшийся краем горизонта.

Откуда-то с высоты донёсся печальный пронзительный крик. Журавли! Хорошо знакомый по учебникам, фильмам, виденный лично когда-то давным-давно, ещё в детстве, клин, уходящий влево и вдаль.

И внезапно пронзило красотой этого мира, яростной и стремительной как ураган, великой и грандиозной, как вселенная, непредставимой и мощной, как любая стихия. Море. Громадное небо. Журавли, уходящие в закат. Хрийз твёрдо знала, что не забудет увиденное уже никогда…

Возвращалась уже в густых малахитовых сумерках. Тёплые оранжевые фонари подсвечивали дорожку, уводившую вверх, всё время вверх. Конечно, из окон прекрасный обзор и всё такое. Но, честное слово, лучше обитать где-нибудь вровень с морем! Не пришлось бы тогда по утрам бежать вниз, а по вечерам ползти вверх. Лесенки, лестницы, просто уклоны, — без конца…

В нише на площадке одной из лестниц, на полдороге примерно к верхним террасам, кто-то сидел прямо на земле, обхватив колени руками, и рыдал. Горько, с таким безнадёжным отчаянием, что Хрийз стало жутко. Фонари не горели, битое стекло отсвечивало последними крохами небесного света, и чёрная тень в чёрном мраке казалась сгустком страдающей тьмы.

Хрийз осторожно подошла, стараясь не наступить на осколки.

— Эй, — окликнула она тень тихонько. — Эй, ты чего? Что с тобой? Тебе помочь?

Человек рывком вскинул голову. Хрийз невольно отшагнула назад. Бессознательно положила ладонь на рукоять ножа; не то, чтобы она выучилась владеть ножом как следует, просто привыкла к нему, привыкла всегда носить с собой, здесь это не вызывало вопросов. Инициированный клинок ответил привычным теплом…

— Господи! — поражённо выдохнула Хрийз, вглядевшись в бледное лицо. — Млада!

— Это ты… ты… — нетвёрдо выговорила та, и Хрийз поняла, что подруга пьяна, если не хуже.

Как она там говорила, объясняя своё присутствие в Службе Уборки Сосновой Бухты? Сгрызла лишку? Вот похоже именно на это. Полный неадекват на почве наркотического опьянения.

Хрийз не подумала, куда лезет, из головы выветрился факт, что Млада крупнее, старше и тем же ножом владеет виртуозно, а без ножа не ходит в принципе. В пьяном состоянии кто знает, на что она может решиться; но у Хрийз и мысли не возникло поберечься.

— Ну-ка, пойдём, — она решительно взяла Младу за локоть, заставила подняться. — Пойдём, пойдём. Нечего потому что. Пойдём.

Млада не стала буянить, пошла покорно, икая и размазывая по щекам слёзы. Она успела где-то вымокнуть и вымазаться, в луже валялась, что ли? Двигалась нетвёрдо, но хотя бы сама. И команды, отдаваемые в приказном тоне, выполняла послушно. Волоком на себе тащить не пришлось, и на том спасибо.

Пока Хрийз грела счейг, Млада сидела неподвижно у стола, сидела так безучастно и отрешённо, что становилось за неё страшно. Ладно, к утру она протрезвеет и вернётся в себя… а если не сможет? И останется тихопомешанной на всю жизнь? Врачей вызвать? А хуже не будет? Чёрт…

— Пей, — Хрийз поставила перед подругой дымящуюся чашечку. — Пей, пей. Ну же; хуже не будет…

Млада взяла в руки чашечку, и вдруг снова заплакала. Слёзы лились потоком. Хрийз не пыталась помешать, просто сидела рядом, слушала бессвязный пьяный лепет. Не сразу, но всё же удалось разобрать: Млада поссорилась с мужем. И? И он в запале наговорил ей много разных всяких слов.

— Такое говорил… и так… — всхлипывая, рассказывала подруга. — Как он мог, а? Как?!!

Но какие именно слова она услышала, Млада не уточняла. А Хрийз с тоской вспоминала соседей и их дочку Валерку, Валерию. Лерой она себя звать запрещала. Только Валерка, или уже полным именем, Валерия. Такая это была весёлая хохотушка, такая красавица, с примесью армянско-грузинской крови, яркая, черноволосая и чернобровая, с голубыми глазами, с точёной фигуркой, на пять лет старше Христинки… Замуж пошла по великой любви, ну а как же иначе. Какая свадьба была у них… полГеленджика гуляло. Голуби, взмывшие в небеса. Машина, белоснежный лимузин, взятый напрокат… И катер увёз в морскую даль, в короткое свадебное блаженство на три дня, куда-то, говорили, аж под Сочи…

А спустя полгода начались скандалы и свары. На маленькой улочке — всё как на ладони. Семейная идиллия разбилась о ревность и быт. Муж, самый лучший на земле человек, пил, бил, снова пил. Жена, красавица и умница, тоже начала пить. Как-то в этом аду родился ребёнок, которого ни муж, ни его родня не признали. Хрийз хорошо запомнила, как Валерка с младенцем на руках убегала от пьяного супруга, махавшего топором и оравшего 'убью отродье'…

От кого там на самом деле родился несчастный малыш, Хрийз не знала, но говорили, будто Валерка правда не изменяла, а это просто у мужика снесло крышу, по какому поводу, бог весть. Окончилось всё судом, тюрьмой, рыданиями, сединой в чёрной Валеркиной косе, тщательно закрашиваемой, и приговором 'безотцовщина' её ребёнку. Потом Валерка и вовсе куда-то делась.

Сами не сохранили, не сберегли. Никто не думал разводить их. А даже если и думал, велик ли был труд не прислушиваться к шепотку завистников, отмахиваться от досужих сплетников как от навозных мух? Значит, любви, собственно, не было. Той любви, которая вопреки. Вопреки всему. Несмотря ни на что. Не было. Иначе верили бы один другой и одна другому, и ничто не помешало бы им, и жили бы вместе до сих пор…

Хрийз смотрела на Младу и думала тоскливо, что совсем беда, если и здесь то же самое. Любовь, а потом дерьмо. Ребёнка, правда, нет… вот и гадай, хорошо это или плохо.

Млада уронила голову на руки. Сейчас заснёт, поняла Хрийз. Она поспешила провести подругу на постель, та рухнула, как подрубленное дерево и тут же отрубилась. Дела…

Хрийз укрыла спящую пледом. Притушила свет. Сама вернулась за стол, взялась за вязание. Хорошо, что завтра выходной…

Млада очнулась далеко заполночь. За окном шептал осенний дождь, то и дело срываясь на мокрый снег. Снег льнул к стеклу, сползал прозрачным крошевом на подоконник…

Млада села, обхватив голову руками. Посидела так какое-то время. Потом отняла ладони от лица, встретилась взглядом с Хрийз.

— Привет, — сказала Хрийз серьёзно.

— Ты! — беспомощно ответила Млада.

— Что это было? — невозмутимо спросила Хрийз, отставляя вязание.

— Я… я… Всё, что я тебе наболтала тут… забудь. Выкинь из головы. Пожалуйста…

Хрийз ничего особенного не услышала от неё, но поняла, что Млада попросту не помнит, что именно болтала здесь только что. Эк её, однако, разобрало…

— Не делай так больше, — строго сказала Хрийз.

— Не буду, — с облегчением ответила Млада, и дёрнулась в сторону двери. — Благодарю… Знаешь, я… я наверное, пойду…

— Куда? Сиди… Там дождь. Сейчас счейг согрею. Будешь?

— Добрая ты, Хрийзтема, — грустно сказала Млада, называя девушку полным именем. — Слишком ты добрая. Пропадёшь…

— Надо было оставить тебя на улице? — спросила Хрийз. — Брось. Ты бы оставила?

Млада промолчала. Ей было стыдно, неловко, больно, жгла обида на мужа, злость всё ещё кипела, нехотя успокаиваясь, жутко болела с похмелья голова, всё это вместе и по отдельности. И ещё рождалась в сердце тёплая благодарность к этой девочке, наивной до изумления и вместе с тем сильной именно благодаря детской своей наивности, незамутнённой как слеза младенца. Действительно, иномирянка. Что с неё взять…

Мимо пьяных истеричек проходят, не обернувшись. Или вызывают патруль. Никто не станет возиться, кроме, разве что, матери. Но где она, мама? За Гранью, не дозовёшься. А тот, кто стал солнцем и светом всей жизни… Млада зло вморгнула непрошенные слёзы. И нашла в себе силы спокойно ответить на предложение идти за стол, пить горячий счейг с вафлями: