— Я снова вам должен, — тихо сказал учитель. — Моя дочь, она одна у меня. Боюсь потерять её. Всегда боялся.

— Не надо, — смутилась Хрийз. — Ничего вы мне не должны… А что Юфи? Она поправилась?

— Да, — ответил учитель. — Она поправилась.

Между ними повисло тихое молчание. Ветерок шевелил волосы, гладил щеки мягким бархатом. Единое на двоих горькое чувство связало и не отпускало, заставляя не смотреть друг на друга, не говорить, не прерывать звенящую птичьими голосами тишину…

А что можно каждый из них мог бы сказать ещё? Спасла дочку, единственное дитя, память и продолжение давно ушедшей за Грань любимой женщины. Какие слова найти для благодарности? Чем отблагодарить? Как? Если эта странная девочка сама отказалась от единственно возможной в подобных случаях компенсации.

А у Хрийз перед глазами стояла смешная оранжевая рожица Юфи. Выражение 'душа еле держится в теле' принимало совершенно неожиданный и страшный оборот. Так обычно говорят о доходягах, об изнурённых болезнью, увечных, дистрофиках. Но здесь, при внешне крепком и здоровом теле, страдала истощённая душа, которой недостало при рождении магической энергии. Как и почему — отдельный вопрос. Навряд ли отец и мать девочки этого сознательно хотели.

— Простите, — сказала Хрийз неловко, — мне нужно работать…

— Да, — кивнул он. — Но если вам нужна помощь…

— Нет, что вы, — почти испугалась она. — Ничего не надо! У меня всё есть…

Не деньги же просить у него. Не шубу. Ядовитый внутренний голос ехидно шепнул: 'проси сразу бриллианты, чего мелочиться!'

… то вы всегда можете обратиться ко мне, — закончил учитель.

— Хорошо, — сказала Хрийз. — Спасибо.

А про себя подумала: 'ни за что!' На том и расстались.

Вечером Хрийз листала книгу горца Ясеня, с трудом вникая в столбики имперского вендарика. Они постоянно перестраивались, менялись и картинки. Хрийз крепко подозревала наличие у книги собственного, не слишком лёгкого, норова. Книга позволяла увидеть только то, что выбирала для показа сама. Как, по какому критерию, почему, для чего, зачем — оставалось полной тайной. И спросить было не у кого. Не у Хафизы же спрашивать. Чего доброго, отберёт подарок, спрячет и отдаст только в день совершеннолетия! Кислая перспектива.

Хрийз закрыла книгу. Подошла к окну, стала смотреть на закат. Перистые, когтеобразные, облака затянули небо невесомым кружевом. Уходящее солнце поджигало их зеленоватым золотом.

Волны с шипением бросались на камни, разбиваясь в белую пену. Солнце светило отвесно, но уже не грело. Ветер трепал отросшие волосы, сдирал капюшон, швырял в лицо солёные брызги. Скалы со срезанными макушками, этакие каменные пеньки гигантского размера, неровными цепочками уходили в море, исчезая под водой. С них азартно ныряли мальчишки-моревичи, несмотря на то, что вода была холодной. Может, матери ещё надерут им за это уши или внесут ума в задние ворота посредством батиного ремня. Однако взбучка постигнет проказников ещё очень не скоро, аж вечером, и о расплате, ясен пень, никто не думает. Впрочем, о собственной шее не думают тоже.

Хотя кто и когда в таком возрасте думает о собственной шее?..

Вспомнились свои личные подвиги. Часто гостили у дальней родни, в Минводах. А там недалеко товарная станция… Минводы-Товарная… железнодорожные рельсы, запасные пути, старые вагоны…

Свистки локомотивов, перестук колёс, технические объявления по громкой связи… 'По пятому пути проследует состав, будьте внимательны'… Запах дизтоплива и неистребимых одуванчиков с вьюнками и молочаями, пролезающих сквозь щебень везде, где только можно.

Залезли в вагон-теплушку, играли в 'путешественников'. А вагон вдруг дёрнуло и покатило! Сразу растерялись, испугались, спрыгнуть не успели. Потом поезд разогнался и пошёл на огромной скорости, не тормозя, шёл весь вечер и почти всю ночь, — в неизвестность, в никуда, и страх разбавляло острым любопытством, и когда вагон наконец-то остановился, вместе с облегчением накатило внезапной грустью от того, что дорога закончилась.

Дорога закончилась в Армавире-Ростовском, за двести с лишним километров от Минвод. Назад добирались электричками, безбилетно, умирая от ужаса при виде контролёров, а дома родители сошли с ума — пропали дети. И когда дети наконец-то явились, чумазые, голодные, но невредимые, эмоции выплеснулись через край.

Хрийз невольно коснулась ладонью заднего места. Сидеть не могла несколько дней, да. Мальчишкам влетело ещё больше. Потому что старшие. И потому что — будущие мужчины.

А в этом мире, мире магии и зелёного солнца, есть ли железные дороги и тепловозы?..

Трамваи есть, значит, должны быть и тепловозы. Ненаш Нагурн говорил, что хотел строить дороги; наверное, это он про железные дороги говорил…

Прогулки по городу, полные солнца, ветра и одиночества, необратимо меняли сознание. Хрийз чувствовала, что если вдруг, вот прямо сейчас, каким-то чудом вернётся домой и всё станет, как было, забыть случившееся уже не получится. Прежняя беззаботность не вернётся никогда. Память не отпустит. Скала, выросшая вместо Паруса. Город в ночи, сияющий на той стороне бухты. Четыре луны. Хафиза, Млада, Мальграш, Ненаш и Гральнч Нагурны, дневники Фиалки. Сожжённая собственным раслином рука. Военные корабли моревичей в бухте. Служба Уборки и Озеленения, будь она неладна! Учитель Несмеян…

Всё это было, свершилось, всё это — часть тебя самой, нравится оно тебе или не нравится. Очнёшься в своей постели, в бабушкином доме, — и уже не скажешь, что всё пережитое только приснилось…

Хрийз отёрла щёки. Смотрела на море, вспоминала.

Она связала для Юфи шапочку, такие с удовольствием носили девчонки-моревичны. Узоры для шапочки нашла, ясен пень, в книге. Может быть, шкодливой вредине поможет, защитит её от самых неприятных проявлений магической недостаточности души. Шапочка что, шапочка полдела, пара вечеров, не больше. А вот передать подарок оказалось хуже прыжка в раскалённую лаву.

Хрийз знала, когда отец Юфи приходит в школу, и когда уходит оттуда, выучила уже наизусть его распорядок. Иногда он задерживался, иногда уходил рано, но исключения лишь подтверждали общее правило. И вот так подойти к нему, окликнуть, завести разговор и отдать несчастную эту шапочку раз за разом оказывалось выше собственных сил. Вот так и стояла, смотрела издалека, дура дурой.

Хрийз знала, что с ней такое творится. Вся эта дрожь в коленках, потеющие ладошки и горячее тепло в животе. Знание просто убивало. Наповал.

А вчера она всё-таки набралась духу, настегала себя. Заступила дорогу, отдала. Получила благодарность в ответ и позорно сбежала. До сих пор аж в затылке свербело от стыда, стоило только вспомнить.

Повод торчать возле школы исчез, и к вечеру накатило такой могучей тоской, что прорыдала полночи в подушку, давясь слезами, и нынешний злой ветер на прогулке остудить пылающую голову не помог.

Бесполезно было говорить себе, что он старше в два раза, если не в три, что у него дочь, что вообще-то повода никакого не давал, сама придумала, сама поверила, сама себя измучила. Как есть, дура овальная. Круглая — это слишком просто, а вот овальная…

Тревожные голоса корабельных гудков летели над волнами. Это уходили на последний промысел суда рыболовной компании 'Сияна'. Они вернутся через сорок восемь дней, и после их возвращения ударят холода, и море в Сосновой Бухте застынет до весны. Лёд будет держаться долго, гораздо дольше, чем там, дома. В Геленджике, для сравнения, море вообще не замерзало… А здесь климат был куда суровее.

Над горизонтом, со стороны моря, поднималась свинцовая шапка угрюмого циклона. На контрасте с весёлым фоном залитого солнцем неба она выглядела очень внушительно. Ветер усилился, рвал с волн пену, старался сбросить и выдрать с мясом капюшон, приходилось придерживать. Юные моревичи внезапно выбрались на берег всей стайкой. Словно по приказу и с завидной дисциплиной: на скалах ни один не остался. Переговаривались между собой на своём звонком щёлкающем языке, заметно нервничали, оглядываясь на тучу. Наверняка, чувствовали погоду на рефлексах, вбитых тысячелетиями естественного отбора. Полезное качество, если вдуматься.