– Трусливым южанам?

Он поднял брови, будто приглашая назвать его лжецом, но я не видел в этом смысла. Все равно что назвать ночь темной. Сжечь город и обвинить во всем врага, посеять семена ненависти к нему и благодарности к себе. План был умным и жестоким, и я старался убедить себя, что Гидеон никогда бы сам до такого не додумался, но именно он приказал не отделять головы от тел, так же как убивать детей. За эти недели попыток вернуться к нему и спасти его жизнь я позволил себе забыть об этом, но сейчас от этой мысли внутри все переворачивалось.

Идти по тихому городу с пустыми зданиями было жутко, но меня в равной степени угнетала и молчаливая напряженность Сетта. Он вечно маячил где-то на краю моей жизни, но без Гидеона Сетт значил бы для меня не больше, чем любой другой Торин, одно лицо из целого моря лиц, топот копыт его лошади – лишь голос в могучем грохочущем хоре, когда Торины прокладывали свой путь по степи. Теперь эти копыта ступали в одиночестве.

– Я скучаю по грому. По нашему грому, не этому, – я указал на небо, – а земному. Такому, который чувствуешь костями, по грохоту копыт, тележных колес и топоту ног, поющих в унисон. Скрипят повозки с бочками, дети бегают с жеребятами. Созвездие костров по ночам, запах жарящихся орехов летом, и Масуд, заводящий песнь хвалы Богине.

При мысли о Богине в горле застрял ком. Вот уж не думал, что когда-нибудь стану оплакивать Луну.

Пока я пытался проглотить комок, Сетт молчал. Потом произнес так, будто кто-то вытягивал из него слова:

– Я всегда любил возвращаться с охоты последним, чтобы посмотреть, как гурт движется по степи, словно армия муравьев. А когда гуртовщик объявляет привал на ночь, гурт собирается в кучу, а потом распадается на части, когда люди расходятся по своим делам. Шатры. Вода. Лошади. Дрова. Костры. Еда. Каждая группа – маленькая армия, смеющаяся и болтающая за работой.

Город вонял грязью, мокрой шерстью и мехом, но сейчас все перекрывал резкий запах дыма, ветер набивал наши носы пеплом. Мы молча прошли еще несколько шагов, и ветер бросал нам в лицо все больше и больше дыма.

– Но те дни прошли, Рах, – сказал Сетт, возвращаясь к реальности. – Будь благодарен, что города-государства не могут отнять у нас воспоминания, как отнимают землю и лошадей. Будь благодарен, что тебе не придется смотреть, как всему приходит конец.

– Я все равно верю, что все можно спасти. Что мы можем сражаться, как делали это всегда. Вместе.

Сетт посмотрел на меня с сардонической улыбкой.

– Для этого нужен один предводитель. А какой гурт примет вожака из другого гурта в мирное время? Гидеону это сходит с рук, потому что сейчас никто не знает, что делать, а он делает хоть что-то. Он дает цель и надежду, и все забывают, что он Торин.

Я сказал похожие слова Тору, когда он говорил мне, что я должен делать и где быть, но сейчас пожал плечами.

– Они объединятся, чтобы спастись от полного уничтожения.

– Возможно, но ты лишь отсрочишь неизбежное. Есть лишь один способ остановить города-государства – уничтожить их, но где тогда мы будем брать зерно и железо и кому продавать лошадей? Твое сердце принадлежит степям, но миру нужны города, нужны их знания. Говорят, что во дворце Шимая есть комната, стены которой полностью покрыты свитками с мудростью, поэзией и философией. В городах идеи собираются, будто звери у водопоя.

– Тогда зачем жечь один из них?

– Потому что порой дереву нужно умереть, чтобы накормить землю.

Это была старая левантийская поговорка из тех времен, когда мы вырубали старые рощи, чтобы вернуть питательные вещества в почву, позволяя будущим поколениям выращивать оливки, миндаль и дикие тыквы, чьи спутанные лозы покрывали землю. Но от такого отношения к людям меня замутило. И снова мы в молчании шли по городу, а вслед за нами поднималось пламя.

С главной улицы было трудно определить, какую часть города охватил огонь, но, судя по количеству дыма, видимо, большую. Послать солдат. Жечь город квартал за кварталом, дом за домом… Гидеон не просто хотел сделать Мейлян необитаемым на какое-то время, он хотел, чтобы тот исчез с лица земли. Никакого символического центра власти к югу от реки. И кисианские солдаты помогали ему в этом, вместо того чтобы вступить в армию, собирающуюся на юге.

Из дымки впереди доносился гул перепуганных голосов, но мы никого не видели, пока стук копыт не возвестил о прибытии Хими и Истет. Обе подняли поводья в знак приветствия.

– Все готово, капитан, – сказала Истет. – Мы еще раз проверили казармы и конюшни, убедившись, что все вышли.

– А Мансин?

– Ни следа, капитан.

Сетт фыркнул, и его губы дернулись в мрачной улыбке, или я просто на это надеялся.

– Ладно, – сказал он. – Поезжайте вперед. Скажите Йитти собрать Вторых Клинков за городскими стенами, когда закончат. Рах бросил вызов, и на него нельзя не ответить.

Пока Сетт отдавал приказы, сестры не останавливали своих встревоженных лошадей, нарезая вокруг нас круги, и после этих слов умчались, и только Истет сложила кулаки и сказала: «Да, капитан», прежде чем обе исчезли в дыму.

От слов Сетта у меня гулко забилось сердце. За всеми странностями возвращения к своему народу, хождения по горящему городу и воспоминаний о степях я почти позабыл, зачем вообще бросил вызов. Глупо было не догадаться, что капитаном Клинков станет Йитти, но по большому счету не имело значения, кого я вызвал, если смогу победить, потому что в одиночку мне со всем этим не справиться.

Страх затвердел железным комком в животе. Я нормально не ел несколько недель. Не спал. Не тренировался. Я только и делал, что бродил и надеялся, что рана заживет сама собой, хоть она и болела. Но что еще хуже – я не побрил голову. Я мог умереть невидимым для богов или забрать жизнь Йитти. Две ужасных концовки войны, в которой мы вообще не должны были участвовать, в том месте, куда вообще не должны были приходить. Возможно, до этого не дойдет. Йитти неглуп и, конечно, захочет того же, что и я, как бы Сетт ни мечтал остановить меня.

Несмотря на клубы дыма, Сетт легко шагал по умирающему городу, лошадь шла рядом с ним. Время от времени к нему подходил запыхавшийся Ошар, докладывал и снова убегал, оставляя нас безмолвно брести сквозь последний день Мейляна.

В следующий раз, когда к нам приблизились торопливые шаги, это оказался не седельный мальчишка, а пара кисианских солдат с молодой женщиной. Ее халат и пояс были измяты, из некогда аккуратного пучка выбились волосы. Она остановилась возле дома и заговорила, указывая на него, так быстро, что все звуки сливались воедино. Однако солдаты, похоже, ее поняли, оба кивнули и пробрались к зданию. В доме раздался грохот, и солдаты вышли, неся между собой старика. Женщина с ругательствами бросилась вперед и визжащим хвостом последовала за ними, пока они спешили к воротам.

– Некоторые из них слишком упрямы, – сказал Сетт. – Предпочитают умереть, вместо того чтобы покинуть дом.

Я их понимал, но промолчал.

– Гидеон не хочет, чтобы они умирали, – добавил он в ответ на мое молчание. – Теперь это его подданные.

– За исключением министра Мансина?

Настала очередь Сетта молча поджать губы.

– Ты не знал, что я там, – сказал я. – Ты пришел освободить его, не так ли?

Снова молчание.

– Вопреки приказу Гидеона.

– Тебе обязательно надо, чтобы я сказал это вслух? – огрызнулся Сетт и отвернулся, возможно, жалея о своих словах.

В дыму начали появляться силуэты. Площадь перед воротами до сих пор была полностью забита, левантийские Клинки и кисианские солдаты торопили беженцев. Огонь еще не дошел сюда, но от людей, пытавшихся убежать туда, где у них не будет ни домов, ни еды, ни будущего, исходил страх.

И там был Йитти, направлявший людей к воротам. Пеший, а не верхом, говорящий тихо, а не кричащий, помогающий и левантийцам, и кисианцам. И этому человеку я должен был бросить вызов.

Будто почувствовав тяжесть моего взгляда, Йитти посмотрел вверх, и наши глаза встретились над головами охваченных паникой горожан. Он криво улыбнулся, отчасти выражая печаль у меня в сердце.