Закончив с волосами, Рах откинул голову на бортик купели, обнажив твердую линию шеи. Он закрыл глаза, и, зная, что он меня не видит, я позволила себе внимательно его рассмотреть, наслаждаясь радостью узнавания, пересилившей мое смущение. Его подбородок покрывала редкая щетина, резко выступал кадык, но, опускаясь ниже, к ямочке между ключицами, взгляд находил мягкость, к которой так хотелось прикоснуться.

Прежде мне ни до кого не хотелось дотронуться, я обожала Эдо, но всегда пассивно, как зритель любуется произведением искусства. Я мечтала о том, чтобы Эдо относился ко мне с той же нежностью, как и к Танаке, поскольку их крепкая дружба не включала меня, но, хотя мне пришлось отвернуться, когда Рах открыл глаза, я честно призналась себе, что хочу смотреть и смотреть на него, хочу касаться его кожи, узнать, какова она на ощупь, почувствовать ее тепло. Мне пришел в голову еще миллион туманных желаний, которые я не могла полностью сформулировать.

Как будто прочитав мои мысли, он посмотрел на меня тяжелым взглядом. И заговорил – тихо, как обычно. Хотя, вероятно, он сказал что-то про купальню или о том, как проголодался, устал или заскучал, мое сердце застучало, словно боевой барабан. Мне хотелось куда-нибудь скрыться. Спрятаться от его пронзительных темных глаз, от его такого ощутимого присутствия, удрать от неловкого чувства, будто вода опаляет меня огнем.

– Мико?

Он произнес мое имя с ударением на первом слоге, совершенно неправильно, и в то же время мое имя еще никогда не звучало так прекрасно. Я подняла голову, и Рах поднял руки из воды, но, прежде чем он успел что-то сделать, тишину прорезал новый голос.

– Кто говорит, что это он принимает решения? – спросил кто-то на лестнице, и эхо принесло голос в купальню. – Для этого и существуют регенты, разве не так?

От этих слов моя спина покрылась мурашками, несмотря на горячую воду.

– Одного он уже потерял, – раздался ответ.

– Ха! И ты веришь в эту чепуху? Ни один генерал не станет подчиняться приказам девчонки, кем бы она ни была. Скорее всего, светлейший Батита погиб в сражении, и его смертью воспользовались для того, чтобы никто не поддержал принцессу с дурной кровью. Я не хочу видеть на троне Отако, но говорить, что это она его убила, просто смешно и не принесет пользы юному императору.

С тех пор как Рах рассказал о министре Мансине, в моей душе зародилась надежда, что можно найти выход из политической трясины, но… Произнося эти имена, незнакомцы просто отбросили меня в сторону. Я снова стала всего лишь глупой девчонкой с дурацкими мечтами.

Один из собеседников шагнул из узкого прохода и замер от удивления.

– Ого, похоже, мы не одни.

Я не вымылась так основательно, как хотелось бы, но предпочла забыть про мытье, лишь бы не оставаться.

– Мы уже заканчиваем, если вы немного подождете, – сказала я.

Мужчина повел плечами и посмотрел на своего спутника, оставшегося на лестнице.

– Мы подождем.

Они так и стояли на лестнице, продолжив разговор приглушенными голосами. Я не знала, хочу ли услышать, о чем они говорят, или нет, и с колотящимся сердцем вылезла из воды. Я обернулась полотенцем, прежде чем догадалась взглянуть, смотрит ли Рах, а когда оглянулась через плечо, он вытирал волосы, полностью голый.

– Если у нее есть голова на плечах, больше мы ее не увидим, – донесся голос с лестницы. – Даже упрямица Отако способна понять, когда в ней больше не нуждаются.

Эти слова встретили смехом, а мне пора было выбираться. Но, даже запахнувшись в халат, я подумала, что любой человек с головой на плечах остался бы, подслушал и узнал все возможное, не позволяя себе испугаться из-за нескольких насмешек и отсутствия уважения.

Однако сегодня разум меня покинул.

Мы поднялись по лестнице и обнаружили перед дверью два ломящихся от еды подноса. Кушанья выглядели аппетитно, а прямо в центре стояла большая тарелка с крабовым мясом, завернутым в капустные листья – блюдо восточных холмов, которое всегда давала няня в детстве, когда мне нездоровилось.

Из моих глаз хлынули слезы. Еще одна жизнь, утраченная в войне, щедрой на потери и скупой на победы. Если Рах и заметил мои слезы, то ничего не сказал. Он наверняка был так же голоден, как и я, но все же подождал, пока я вытерла щеки и занесла подносы внутрь.

Мы ели. И пили. И может быть, чтобы отвлечься от дум, разговаривали, каждый о своем и ради собственной цели, хотя мне хотелось бы верить, что в этой теплой и сухой комнате, в окружении шумов постоялого двора, мы оба знали, о чем думает другой. Рах сидел по ту сторону быстро пустеющего подноса, подложив под себя одну ногу, а другую согнув перед собой (ни один кисианец не осмелился бы сидеть в такой позе), одной рукой подбирал остатки крабового рулета, а другой гладил Чичи по голове.

С приходом вечера гул в главном зале стал громче, пока наконец посетители не начали расходиться, и хлопки входной двери врывались почти в каждую мысль. На лестницах тоже раздавались шаги, иногда сопровождавшиеся хихиканьем и заплетающимися голосами. Постояльцы протопали к своим комнатам, и бормотание разговоров теперь проникало сквозь стены, лишая покоя. Тогда мы замолчали, потому что, если мы можем слышать их, то и они могут слышать нас. Однако, выставив пустые подносы обратно в коридор и закрыв дверь, я почувствовала, что отныне в нашем молчании есть нечто большее, нежели осторожность.

Не снимая руку с головы Чичи, Рах не поднял голову, когда я вернулась. И все же, глядя, как он расслабленно сидит рядом с угасающим фонарем, я подумала о его глянцевой коже и с неуместным удивлением поняла, что мы одни. Мы были вдвоем со времен неудачи в Сяне, и все же на природе, пока мы спали в пещерах и на сеновалах, это воспринималось в порядке вещей. Здесь же, в окружении цивилизации, с настоящей перьевой подушкой и гулом чужого общения, находиться только вдвоем – это совершенно другое.

Вернулось чувство, как в купальне, будто я грязная, и, чтобы чем-то заняться, я раскатала единственную спальную циновку – такие большие циновки часто предлагают на постоялых дворах, даже для путешествующих императоров и царствующих семей. Раньше я гадала, почему циновки во дворце такие узкие, и теперь стыдилась своей наивности. Ведь трактирщица даже глазом не моргнула, когда я попросила вторую подушку.

Когда я разложила циновку, Рах так и не пошевелился. Его внимание было приковано к Чичи, но я замечала самое крохотное движение, любой сбой в ритме дыхания. Думал ли он о том же, что и я? Наверное, нет, убеждала я себя, разглаживая каждую складочку на циновке. В конце концов, что привлекательного можно во мне найти, помимо имени? А имя ничего не значило для левантийца, привыкшего совсем к другим женщинам.

Я бросила на циновку обе подушки и с вызовом сказала:

– Я собираюсь поспать. – Я указала на циновку и жестом показала, что сплю, чем слегка разбавила решительность тона. – Спокойной ночи.

Он ответил. Спокойно. Мягко. Ни следа того испуга, который чувствовала я наедине с мужчиной, чьи привлекательные черты и стройное мускулистое тело вдруг бросились в глаза. Я почти пожалела о том, что мы не забились в какой-нибудь амбар и не спим на соломе, тогда мне не пришлось бы думать об этом, думать о нем. Но мы оказались здесь, и я думала о нем.

Несмотря на чистый халат, в купальне я одевалась в такой спешке, что он промок от моей влажной кожи и длинных прядей волос. Если бы я была одна, то высушила бы их, но что подумает Рах, когда я этим займусь? А что подумает, если не стану? Если я лягу на сухие простыни в мокрой одежде? От этих мыслей у меня мурашки пошли по коже.

Рах по-прежнему гладил Чичи, остекленевшими глазами уставившись на блики фонаря на циновке. Не похож на мужчину, интересующегося женщиной, с которой делит комнату. А потому, не зная, переполняет ли меня злость, разочарование или облегчение, я потушила фонарь и поскорее разделась. Я повернулась к Раху спиной и не видела его лица. Повесив халат, я совершенно обнаженной бросилась на циновку, не зная, достаточно ли я привлекательна, чтобы заставить его пошевелиться.