Метнув взгляд на чилтейских коммандеров, юноша понизил голос.

– Многих Клинков изгоняют, как будто… – Он поймал взгляд Дишивы и замолчал. – Они все оказываются в лагере, после того как их подбирают чилтейцы, так же, как и вас.

– Значит, Первых Клинков захватили в плен. А тебя?

– Гидеон… предал меня, – сказал юноша, сердито разглядывая камни под ногами. – По крайней мере, так мне показалось. Может, у него не было выбора, но он не стал за меня драться. Чилтейцам требовались переводчики, те, кто может быстро выучить их язык, а я всегда был в этом хорош. Я ходил с торговцами и слушал корунцев.

– Предал тебя? Но… – Я не мог представить, что соглашусь, если они потребуют одного из моих седельных мальчишек. Мы отвечаем за них так же, как за всех Клинков. Наверняка Гидеону выкрутили руки, как бы это ни выглядело для парня. – Тебя выбрали за то, что ты легко учишь языки?

– Да, меня и еще двоих, Матсимелара и Ошара. Ошар вон там. – Он указал на долговязого юношу, шагавшего рядом с коммандером Легусом. – Нуру была бы лучше, но чилтейцы не захотели брать девчонку. Они научили нас своему языку, а потом разделили. Меня послали к коммандеру Брутусу. Матсимелара – к коммандеру Аулусу, а Ошара – к Легусу.

– Зачем?

Он пожал плечами.

– Чтобы выслеживать левантийцев, когда они появляются в их землях. Думаю, мы были первыми. Мы провели в Чилтее больше сезона, прежде чем за нами пришли. Мы построили маленький лагерь и никому не докучали… но…

Паренек снова посмотрел под ноги. Я стыдился того, что не узнал его, но Торинов много, а мальчик, скорее всего, сильно изменился, превратившись в мужчину.

– А Гидеон…

Мои слова оборвал окрик, и один из солдат коммандера Брутуса шлепнул меня по руке коротким мечом в ножнах, что-то бормоча и жестами прогоняя меня с дороги. Загремели цепи, когда мы все, толкаясь, переместились в сырую придорожную канаву, заросшую высокой травой. Орун поскользнулся и упал на Дишиву, но она ничего не сказала, только поддерживала его, пока он не обрел равновесие, ворчливо поблагодарив ее. Но она уже вытягивала шею, стараясь разглядеть, почему нас согнали с дороги.

– Что там?

– Какой-то путник, – ответила он. – Обвешан побрякушками так, что его лошаденка вот-вот сломает спину. И почему они всегда путешествуют в одиночестве? Я ни разу не видела больше трех человек вместе, с тех пор как попала сюда.

Я огляделся в поисках юного переводчика, но в суматохе он исчез.

– Может, они не ценят семью так, как мы. У них тысячи фамилий, и вместо того, чтобы укрупнять свой гурт, они делят его на мелкие части.

Дишива фыркнула, презрительно выпятив губу.

– Как эти городские в Темпачи. Из того же теста. А когда ребенок теряет обоих родителей, знаешь, что они делают?

– Что?

– Выбрасывают его на улицу самому добывать себе пропитание или отправляют в тюрьму. Дети становятся слугами, рабами, ворами. А потом городские жалуются, что они им угрожают. Просто безумие.

Она покачала головой. Путешественник на коротконогой лошаденке трусил мимо, задрав подбородок в небо, как будто не замечал нас. Но его охранники бросали на нас косые опасливые взгляды. Может, мы и в цепях, но они на всякий случай не снимали рук со своего оружия.

Когда они проехали, крики и тычки вывели нас обратно на дорогу и заставили двигаться, наши промокшие ноги едва волочились под остатками дневной жары. Мальчишка-переводчик не вернулся, оставив множество незаданных вопросов без ответа.

Наконец вечер покрыл землю золотом, и мы остановились посреди пляски удлиняющихся теней. Мы уже привыкли к распорядку, привыкли к импровизированным лагерям, примитивным загонам для лошадей, рядам их шатров и запаху их еды. Нас обычно размещали в центре лагеря, на пятачке нетронутой голой земли. После дневного перехода мимо нас проходили солдаты с ничего не выражающими лицами, отсчитывали пятерых Клинков и вбивали кол сквозь соединявшую их цепь, приковывая к твердой земле. Там мы оставались до утра, и ночное небо служило нам одеялом.

Несмотря на то что нас стало вдвое больше, порядок остался тем же. Пока чилтейцы снимали шлемы и получали миски с дымящейся едой, мы сидели, прикованные друг к другу и к земле. Принесли еду. Черствый хлеб, местами заплесневевший. Принесли и воду, грязную, налитую в их ночные горшки, но мы пили ее, мое горло так пересохло от целого дня ходьбы под палящим солнцем, что я выпил бы и мочу.

В усталом оцепенении я разглядывал наших тюремщиков. Они перемещались по лагерю точно так же, как делали бы мы, занимаясь проверкой оружия, задавая корм лошадям – то и дело останавливались переброситься парой слов, выпить и посмеяться. За исключением юного левантийского переводчика. Я снова увидел его сидящим у края шатров, он не принадлежал ни к ним, ни к нам. Отданный чилтейцам учить их язык. Тот Гидеон, которого я знал, никогда бы не поступил так ни с одним своим седельным мальчишкой, но вот сидит этот парень, и чужие слова с легкостью сыплются из его рта.

Мое нутро свело не только от дурной еды и еще более ужасной воды.

Рядом со мной Орун глядел на далекие лошадиные загоны, сжав зубы.

– Они хотя бы не причиняют вреда лошадям, – тихо сказал я.

– Не причиняют вреда, как же, – фыркнул здоровяк. – Они кормят их влажным сеном. Не снимают седла и потники. Не чистят их, не проверяют копыта, да ничего не делают, только тянут за поводья и… – Он поднялся на ноги, потянув за собой меня и Кишаву. – Брутус! – выкрикнул он. Чилтейское имя так странно прозвучало из его уст. – Брутус!

Я потянул за соединявшую нас цепь.

– Сядь, Орун, – прошипел я. – Держи рот…

– Брутус!

Разговоры стихли, и все взгляды обратились к моему конюху. Я попытался встать рядом с ним, но цепь на второй руке была прикована к земле, и я не мог освободить ее, как и не мог усадить Оруна.

– Брутус!

Возле одного из больших шатров возникло движение, и оба чилтейских коммандера подошли к нам в последних лучах солнца, и с ними еще человек шесть.

– Сядь, – сказал я. – Прошу тебя, Орун.

От группы отделился юный левантиец, его глаза метались между нами и землей. Коммандер Брутус остановился перед конюхом и скрестил руки на груди. В последние дни он не выказывал никакого интереса ни к нам, ни к нашим лошадям, но сейчас его глаза светились, а на губах играла легкая улыбка. Она осталась, когда он мягко, нараспев заговорил. От этих слов коммандер Легус рассмеялся.

– Ты вызывал меня, варвар? – перевел седельный мальчишка. – В моем собственном лагере среди моих людей ты меня вызвал.

– У твоих лошадей болотные клещи, – сказал Орун, игнорируя смеющегося коммандера, стоявшего рядом с Брутусом. – Они, возможно, устойчивы к этим паразитам, но наши лошади…

Левантиец переводил речь Оруна, но остановился, когда коммандер Брутус поднял руку.

– Ты вызвал меня поговорить о лошадях.

– Нет ничего важнее лошадей, а если вы держите ваших рядом с нашими, они могут заразиться и умереть.

И снова коммандер поднял руку. Его улыбка напоминала оскал голодного зверя.

– Ну и глупцы же вы с этой вашей любовью к лошадям. Ты правда за них умрешь, да?

– Да, потому что мы левантийцы, а я главный конюх. Без лошадей мы ничто.

Мальчишке позволили закончить перевод, и следом повисла тишина. Ни шарканья ног, ни звона цепей, только гулкий стук моего сердца, в одиночестве борющегося со страхом.

– Это можно устроить, – перевел дрожащий левантийский мальчишка. – Ты сможешь присматривать за ними, не досаждая мне.

Коммандер Брутус дал знак солдатам. Они шагнули вперед, схватили Оруна за руки и опустили его на землю, лбом прямо в грязь.

– Нет!

Топор рассек шею Оруна. Он задергался, горячая кровь брызнула мне в лицо, но работа еще не была окончена. Голова Оруна покатилась по земле после третьего удара. Все как один, Вторые Клинки Торинов шумно втянули воздух, творя молчаливую молитву.

Коммандер довольно заворчал и опустился на корточки, чтобы взять голову Оруна. С шеи капала кровь. Он протянул голову одному из солдат, и тот поспешил к лошадиным загонам, держа ее в вытянутых руках. Там ее оставили приглядывать за гуртом после смерти и наполнять ночь фырканьем перепуганных лошадей.