Запускной механизм с подвешенной последней бомбой поднимался из моря, вода ручьями хлестала из кожуха. Наконец его водрузили на носу каменного корабля.

Последняя дыра в корпусе заделана. Незримый ветер вновь надул паруса, и корабль накоротке развернулся. Они проскочили назад сквозь шипучую кислоту. Крыс взял на руки ее измученное тело, укрывая от обжигающих брызг.

Каменный парусник казался таким же истрепанным и разбитым, как она себя чувствовала. Они ускорялись на север, против отлива – мимо Колокольной Скалы, мимо острова Сорокопутов, нагоняя кроваво-пенный след Пеш. Город наплывал со стороны горизонта, две длинных косы по сторонам гавани принимали корабль в свои объятия.

Крыс поднес ее к пусковой установке. Пара упырей трудилась над починкой машинной части. С собой у них был мешок запчастей, набранных в какой-то алхимической литейной. Механизм запуска сравнительно прост, а точно нацеливать боеприпас им, в общем-то, и не нужно. По сути это лишь заряд разбавленного флогистона, достаточно большой, чтобы швырнуть безобразную боеголовку в воздух.

Перед ней на стальной опоре висит божья бомба. Ее поверхность выщерблена, иссечена, расчерчена уродливыми швами там, где алхимики скрепляли куски бомбы сваркой. Это орудие было воссоздано из обломков колокола Башни Закона.

Вот он, тот самый колокол. Тот, что ее отыскал – распознал и пробудил. Что рассыпал и собрал ее заново.

Когда она приложила ладонь к мокрому, грубому металлу, то услышала божий вопль. Бессловесный истошный визг в бесконечной петле вселенского отвращения и ненависти. Неутолимый голод занебесного падальщика, пожиравшего самого себя. Заключенный в бомбе бог поедал себя снова и снова, как немыслимый маятник, миллиард раз в секунду. Но боги не могут умереть.

«Страдай, – подумала Кари. – Заслужил, мразь».

Она едва не жалела, что им предстоит прервать его пытку.

«Старший Эревешич».

Теревант по праву принял свой меч. Стоя на крыше посреди Мойки, сомкнул на рукояти ладонь.

В угодьях Эревешичей он шел, пока не добрался до особняка. В доме предков шумно – там почтенные умершие родичи. У порога стояла бабушка и подзывала, маша рукой. Рядом его ждал Ольтик.

На крыше Теревант взвился в прыжке. Сверкающая сила меча пронизала его. Скорость и мощь – он даже не подозревал, что такое бывает. Тысяча Эревешичей обозревали схватку его глазами, выбирали подходящий миг для удара. Тысяча Эревешичей наделили его своим мастерством клинка, подкрепили его душу своими. Он вертелся и скакал, порхая по городу, как блоха, меч в его руке – пылающий факел.

– Я должен знать, – промолвил Теревант, обращаясь к брату, – что произошло? – Стоило ему спросить, как воспоминания Ольтика сделались его. Вкус виски во рту. Он стоит в кабинете, в хайитянском посольстве, надевает старые боевые доспехи, пьяно гордясь, что они до сих пор налезают. Празднует свое поражение. Клич ликования войска, когда Ольтик при Эскалинде захватил ишмирский флагман, смешивался с ликованьем толпы на Фестивале. Он кладет меч на стол и отходит, чтобы натянуть кольчужную рубашку.

И вот тогда они на него нападают. Безымянные посольские писцы, тусклолицые человечки, на которых он и внимания никогда не обращал. Люди Даэринта, в руках ножи. А со двора, сияя черепом в лунном свете, врывается Эдорик Вант. Верный и исполнительный за гранью смерти, он здесь, чтобы выполнить положенное Хайту по тайному уговору.

Ольтик отбивается от них. Пересиливает полдюжины человек, уворачивается проворнее мертвых. Если он доберется до меча на столе, то получит полную мощь Эревешичей и с легкостью разгромит их всех. Он бросается через комнату, пальцы тянутся к рукояти. Почти соприкасаются с ней.

Но не совсем. Он так и не увидел, кто его убил, не узнал, кому из дюжины нападавших повезло – кому досталась слава.

– Я проиграл, – сказал Ольтик, неспособный стереть из голоса удивление. – Прежде я никогда не проигрывал. Все, что я намечал сперва в уме – я совершал наяву. В каждом бою побеждал. Пока не приехал в Гвердон.

Взор смещается. Убийцы пропали, остались только Теревант с Ольтиком в кабинете. Ольтик сидит в кресле у огонька.

– Знаешь, когда я получил направление сюда, то подучил историю Гвердона. Военную историю – одну разновидность науки, на которую у меня хватало терпения. Вот что забавно: Гвердон покоряли и прежде, множество раз, но никто из завоевателей здесь так и не достиг процветания. Какой-то несчастливый приз этот город.

Он пожал плечами, потом сжал Тереванту ладони:

– Ну что, брат, дальше я сам?

Старший Эревешич вихрем кружил по небу. Прыжок вынес бы его на пролет виадука, если бы тот стоял. Вместо этого он приземлился на крышу дозорной башни. Обличье боевой святой Пеш возвышалось над ним на сто футов. Она двигалась к воинству, державшему оборону. Святые Хранителей, стрелки с алхимическими ружьями, разномастные ватаги разбойников – и тонкая костяная линия. Отряды Дома Эревешичей не вздрагивали, когда Пеш рычала на них. Не рассыпались, когда ее когти вспарывали склон холма и истребляли дюжину каждым ударом.

Теревант кинулся ей за спину и ткнул мечом. Она прочувствовала его, перекрутилась волчком – с кошачьей быстротой и грацией вопреки великаньим размерам. К нему устремилась огромная лапа, и он ухватился за нее, именно так, как поступил бы Ольтик, левой рукой поймал клок окровавленной шерсти, перемахнул в прыжке, приземляясь на ее длинное предплечье, и всадил меч глубоко в запястье богини.

Божественный ихор брызнул по гвердонским крышам. И ее сверхъестественный взор, и жар от разграбленного, горящего города налетали на воина волна за волной, но он парировал их мечом. Снова прыжок, он вскочил на ее обнаженную грудь, рубанул по ее ключице, потом по горлу. Пеш отшатнулась, ее ступни зацепились за обломки. Она чуть не опрокинулась ничком, но ловко успела опереться – как кошка приземлилась на четыре лапы.

Оставшиеся хайитянские войска бросились вперед. Их командир ввязался в драку, и мертвые ответили. Неусыпные двигались слаженно, как один, идеально дисциплинированные, надежно привитые от сомнений и страха. Стрелки открыли огонь поверх строя, их товарищи даже не дернулись – десятилетиями они сражались бок о бок и знали каждую мысль друг друга. Мертвецы атаковали богиню, взялись рубить ее раненую переднюю лапу, ее оскаленный лик.

Со Священного холма сошли Хранители. Цветы распускались на пепелище, и когда открывался бутон, оттуда вырастала рука, и в каждой руке по гранате. Святые метали копья солнечного света и дротики молний. Пеш ревела от боли, когда праведный огонь язвил ее рыжие бока.

Из Нового города пришла пестрая шайка иноверцев, уродцев, наемников и бандитов. Каменные люди топали по запрудам и швыряли глыбы с развалин. Бойцы по контракту, ветераны Божьей войны в иных землях, крались по разрушенному городу, нападали из засады на божественных чудищ. Беглые святые, спасшиеся с Чуткого, в последний раз вытягивали силу у далеких своих пантеонов, чтобы защитить их приемный дом.

Битва сомкнула ряды, и Пеш приветствовала ее. Это война, а война священна.

Богиня все теснее смыкалась со своей святой. Все больше ее мощи вливалось в смертную точку приложения сил, в это живое оружие.

Теревант наскакивает, вновь и вновь нападает на нее, заставляет пятиться. Шквал ударов Меча Эревешичей оттесняет ее обратно на улицу Сострадания.

Но ее раны затягиваются. Она опять все сильней и сильней.

– Война! – ревет она – и святые Хранителей вспоминают, что Хайт издавна с Гвердоном на ножах.

– Война! – ревет она – и городская стража набрасывается на преступников и незаконных святых. А сами они кидаются друг на друга, все против всех.

– Война! – ревет она – и взгляд ее становится артиллерийским залпом.

– Война! – ревет она – и солнце делается окровавленным сердцем. Она дотягивается и срывает его с неба, погружая город во тьму. Темноту разрывают лишь дульные вспышки да пляшущие языки пламени.