– Это, – холодно произнесла Эладора, – в точности слова моего дедушки.

– О, бедное, надломленное дитя, – вздохнула Воллер. – Как бессовестно со стороны Эффро гонять тебя по Новому городу, когда ты еще не исцелилась от Кризиса. Тебе нужно немного передохнуть. Съезди домой и…

– Домой, в Вельдакр? К матери? Как же это я там отдохну? – сквозь разум Эладоры пронеслось воспоминание, образ давних лет, когда она была маленькой. Карильон – вечно эта Карильон – своровала из кладовой банку меда и убежала в сарай его есть. Наползли муравьи, привлеченные сладким. Кари увидела, как муравьи поедают капельки меда, и вытряхнула им на землю всю банку. Эладора вспомнила, как муравьи тонули в меду, прихваченные его липкой лаской, умирали от самого желанного. Страшна доброта богов.

Воллер продолжала умолять:

– Эладора, пожалуйста, помоги. Помоги нам вместе с Эффро. Всего лишь…

Ее слова утонули в реве толпы.

– Мой ответ – нет, – сказала Эладора. – Пакта между нами не будет. – Она ждала, что Воллер рассердится, или взмолится передумать, или тактично заметит, что Эладора всего-навсего одна из многих связей между Хранителями и промышленными либералами, и не ей говорить от имени Келкина, не говоря о всей партии. Она ждала, что фальшивый фасад собеседницы треснет, что напускная медовая сладость обернется чем-то жестоким и ледяным.

Вместо этого Воллер взяла ее за руку и проговорила:

– Прошу, удержи его от всяких дурацких закидонов, когда он проиграет. – Она произнесла это со страшной окончательностью, словно поражение Келкина полностью предрешено. Но откуда Воллер могла знать наверняка? До выборов еще недели, по опросам, церковь почти не укрепляет позиций, и даже здесь, в самом сердце Фестиваля Хранителей, народ выкрикивает имя Келкина.

Мать вылила на муравьев ведро воды, и всех их смыло.

Теревант стоял залитый солнцем, чувствовал, как под ногами вращается мир и пытался разгадать смысл ненормальной выходки Даэринта. Вдалеке за ярмаркой гулко ликовали двадцать тысяч людей.

Он залез в карету, вытащил меч из потайного укрытия. Резная рукоять, золотая вставка с родовым полумесяцем и древний металл темного лезвия. По воронению вьется вязь посветлее – при некотором освещении она напоминает цепочку лиц или человекоподобных силуэтов.

По размеру меч больше подходит ему, а не Ольтику. У Тера как раз нужные пропорции для фехтования таким клинком; могучее телосложение Ольтика скорее приспособлено для двуручного монстра. Когда Теревант поднял оружие, оно узнало его. Сила предков потекла на ладони, в плечи, наполнила сердце, пропитала целиком. Проблески памяти о былых днях, о великих сражениях.

Меч не положен ему по праву: наследник – Ольтик. Души предков, обитающие в клинке, могут его отвергнуть. И тогда он не присоединится к ним без дозволения, и когда умрет, душа его останется гнить. Но до тех пор… На миг помрачения он позволил себе помечтать: стать странником, легендарным воином-бродягой, отступником с врагами за плечами, как удар молнии промелькнуть в памяти мира. Меч подарит ему и быстроту, и силу. Клинок сумеет победить и демонов, и богов. Может, ему стать наемником? Брести по колено в крови и золоте, а наместники дюжины городов будут умолять его биться на их стороне. Или героем, который борется против жестоких, извращенных богов, сшибает алтари занебесных чудовищ и предает мечу их жрецов и святых. Среди туч ярятся гневные боги, брызжут ядом и громом, когда он поигрывает лезвием и смеется небу в лицо…

Хороша бы получилась поэма, но так жить – не для него.

Нет, последний жребий был брошен у Эскалинда, и вон оно как обернулось. Некромант, ухаживавший за отцом, произнес тогда: «Ему надо срочно выбрать, в какой из прочих каст умереть». Полезный совет.

Он обернул клинок и выбрался из кареты. На главном поле опять взревела толпа, будто приветствовала его выход. Он отдал честь охране у прохода в павильон. Огляделся, гадая, явился ли сюда Беррик, упорно не отстающий от Лис, но следа коротышки вроде бы не было. Там, у дальней занавеси шатра, стояли Ольтик и Лис. Там же находился и Даэринт, как какой-то страхолюдный священник на венчании. Глаза налились яростью, когда старик заметил Тереванта, несущего меч, но он смолчал.

Ольтик весь в нетерпении, Лис со своей загадочной полуулыбкой – он так любил, когда эта улыбка преломляется смехом. На ней платье для вечернего праздника, после закрытия Фестиваля. Ее красота рвет сердце.

Он шел навстречу Лис. И вместе с тем шел от нее прочь.

После выступления Эладора смотрела, как отбывает Келкин с ближним кругом доверенных соратников. Ей надо было быть с ними, но напор толпы вокруг слишком силен. Она в ловушке людского сборища. На дальнем конце поля взметнулось хоровое песнопение, и все рядом с ней подхватили гимн. Толпа переориентировалась, обращаясь на юг, к алтарю, и Эладоре поневоле пришлось переместиться со всеми. Этот гимн она слышала много раз, песнь-восхваление Матери. Ее четырех духовных ипостасей, по определяющим вехам года. Мать Надежд, Цветов, Скорби и Милосердия.

Верующие воздвигли деревянные вышки-штандарты. На каждом название их родного села. Штандарты сделаны похожими на облетевшие деревья – голые ветки, как руки скелета.

Вскоре, когда их благословят священники, они будут украшены венчиками цветов, символизирующих подъем жизненной силы, щедрый урожай и дары богини. Детвора полезет вешать на штандарты цветы. Карильон постоянно взбиралась на самую верхушку штандарта Вельдакра, когда была маленькой, качалась на шаткой жердине и беззаботно швырялась цветами.

Гимн возвышался, и Эладора, оказывается, тоже начала подпевать толпе. Ее голос взлетел – петь не в ее привычках, обычно она спотыкалась в словах, но сегодня разошлась фонтаном нектара. Одна ее часть спохватилась. Что-то в этом прилипчиво мягкое, уютное – сонное тепло, от которого с трудом ворочается мысль. Солнце колесило над головой, словно кружилось все поле. Небо кристально ясное, голубой бриллиант, лишь с небольшим пушком белых облачков. Кажется, на миг облака сложились в зыбкие человекоподобные силуэты, обратившиеся долу из райских высот.

А ведь так просто уступить, позволить толпе нести ее. Дать ногам скользить вперед, вместе с остальными верными. Дать душе уплыть в солнечный свет или дать свету затопить душу. Она вспомнила, как Святая Алина выручила ее из беды, дралась за нее. Стояла на страже, пока Эладора спала. И в руке ее горел меч, яркий как солнце.

Она навалилась, толкая в обратную сторону, борясь с движеньем толпы, как вдруг солнце точно копьем пронзило ей глаз, ослепило. Голос сорвался, и она больше не помнила слов гимна. Она покачнулась. Кто-то двинул локтем в бок, ее вынесло наперерез, и один здоровяк больно отдавил ей ноги. Но Эладора боролась с давкой, продиралась против течения и выбилась наружу на краю поля.

Здесь она смогла отдышаться. Укрылась под навесом от солнца, и боль в голове поутихла. Дважды за день она неведомо как терялась в пространстве – сейчас, в толпе, и ранее, в шатре, когда мать явила свою святость.

Чтобы успокоиться, она проделала колдовское упражнение с урока доктора Рамигос. Впитала энергию чар и опять выпустила их наружу. В конечностях закололо, когда сила сошла с них, но голова опять прояснилась. Облака стали обычными облаками.

Отсюда ей виднелся ряд краснорясых добровольцев – они вручали верующим небольшие гирлянды цветов, пока жрецы выпевали Цветочное Благословение. В городе говорят, что гирлянды приносят удачу.

Одну из добровольных помощниц она узнала даже на таком расстоянии. Это ее мать. Сильва, среди сотни прислужников, раздавала венки. Дочь семьи Таев, плоть от плоти некогда богатейшей элиты Гвердона, протягивала черни связки полевых бутонов. Через послушников шла длинная вереница народу, и каждый в очереди брал венок. Скоро они развесят их на штандарты, патрос вознесет молитву, и все закончится.

«Пора опускаться на землю», – сказала она себе. До выборов осталось всего ничего. Ни у какой другой партии нет лидера, способного потягаться с Келкином. Промышленные либералы победят, и Келкин в победной речи воздаст ей должное. Назначит на кафедру в университете, и она снова приступит к занятиям. Вернет в библиотеку «Духовную и светскую архитектуру» и извинится за опоздание.