Из толпы вышла вперед Шения э’Яровен, хмурая, с напряженно сжатыми челюстями.

– Если дома нужно сражаться с врагом, мы не сможем этого сделать, будучи покойниками.

– Но и не сможем сражаться, не зная как.

Недоверчиво фыркнув, она подошла ближе.

– Мы знаем, как сражаться. В этом мы лучшие, поэтому кисианцы и чилтейцы так сильно хотят нас использовать. Локлан, скажи, что ты с этим не согласен.

Когда молодой конюх поднялся, я затаил дыхание.

– Нет. Не согласен. Но я не твой капитан.

– Да, мой капитан – Дишива э’Яровен.

– И Дишива поставила бы свой народ превыше себя, – резко сказала Лашак. – Как делала каждый миг с тех пор, как оказалась на этой земле. Как делает прямо сейчас, жертвуя своей свободой ради всех нас.

Ее слова заставили замолчать возмущавшихся, но в тишине кто-то крикнул:

– А наш капитан жертвует нашими жизнями ради своего члена!

Голос не Тора, но язвительные слова все те же. Я закрыл глаза под хор разразившихся криков, и на гребне этой волны услышал то, чего давно ждал.

– Отдай этим ублюдкам Гидеона и отправь нас домой!

– Пусть он прольет кровь за нас!

Толпа согласно заревела, заглушая любые возражения. Ненависть к Гидеону – единственное, что их объединяло и подрывало все устои левантийской чести.

– Мы не торгуем жизнями! – выкрикнул я. – Мы не предлагаем кровавых жертв врагам!

– Но мы и не сражаемся ни за кого, кроме себя самих!

Своим решением оставить здесь Гидеона и не позволить им пролить кровь Лео я подтолкнул нас к пропасти, расширил издавна пролегавшие между нами трещины, поскольку через что бы мы ни прошли, левантийцы никогда не были единым народом, единым гуртом, и это станет нашей погибелью.

– Поединок! Поединок! Поединок! – запульсировали в толпе крики.

Такое подстрекательство не в наших обычаях, система вызова на поединок основывалась на чести и ограничивалась правилами, но наше пребывание здесь разрушило ее, так же как и многое другое. Мы слишком много страдали, теперь у нас остался лишь гнев.

Я повернулся к Амуну, пережидавшему крики, как и я. Он встретился со мной взглядом, в изгибе его губ таились сожаление и печаль. У него не оставалось выбора, но я не хотел, чтобы от моего клинка погиб еще один мой заместитель. Еще один друг.

– Нет. – Я повернулся к бушующей толпе Клинков, которыми пытался руководить. – Нет. Я не буду за это сражаться. – Мне приходилось кричать, чтобы перекрыть шум. – Если вы утратили веру в меня, я уйду с должности. Я не буду сражаться и усиливать раскол среди нас и не стану отнимать жизнь левантийца. Если вы примете Амуна в качестве своего капитана… – Мой голос дрогнул, но я продолжил: – Если вы верите ему и остальным членам Ладони, я оставлю свой пост.

Такое тоже не в наших обычаях, но я был по горло сыт кровопролитием. В ответ на мои слова кто-то заворчал, кто-то приветствовал их радостными выкриками. А из самого сердца толпы поднялась новая волна: «Амун! Амун! Амун!»

Она нарастала, поглощая все остальные крики. Я позволил шуму прокатиться по мне подобно порыву восточного ветра. И снова я не смог стать достойным предводителем Клинков, доверившихся мне, не потому что поступал неправильно, а потому, что исполнял свой долг и придерживался принципов, от которых не мог отказаться.

На мое плечо опустилась рука, и Амун сжал его, прежде чем поднять ладони, призывая к тишине.

– Если такова воля гурта, то я принимаю честь быть вашим капитаном… – Его прервали радостные возгласы, но он продолжил: – Мы возвращаемся домой.

Крики превратились в рев. У Амуна не было выбора, но он широко улыбался, произнося эти магические слова.

– Вы слышали капитана! Чего вы ждете? – крикнула Лашак. – Лагерь сам себя не соберет!

Ее слова охладили всеобщий пыл, и Клинки рассыпались по лагерю. Я никогда не видел, чтобы они собирали вещи с таким рвением. Они отправлялись домой. Воздух наполняло воодушевление, потрескивающее, как надвигающаяся гроза.

– Прости, Рах, – сказал Амун, оставшийся рядом со мной, в то время как Лашак, Диха и Локлан держались поодаль.

– Тебе не за что извиняться. Я знаю, ты станешь хорошим капитаном, намного лучше меня.

Он поморщился.

– Это вряд ли. Уметь склоняться перед бурей не лучше, чем твердо стоять на ногах и не падать.

– Лучше, если альтернатива – твердо стоять и сломаться. – Амун хотел ответить, но я не желал слышать ни комплиментов, ни банальностей. – Нет, – перебил я. – Нет, Амун. Дело сделано. Береги себя, капитан.

Я пошел прочь сквозь суету лагеря. Клинки смотрели мне вслед, кто-то молча, кто-то с насмешкой.

– Иди, моли свою кисианку о помощи.

– Предатель!

– Оставьте его в покое, – сказал кто-то, но голосов разума слышалось тем меньше, чем больше собиралось Клинков, заступая мне дорогу. Искры и треск напряжения нарастали с каждым шагом, и я мог сосредоточиться только на том, чтобы идти. Моя хижина находилась на краю лагеря, но такими темпами они сорвутся и раздерут меня на куски, словно стая голодных волков, еще до того, как я успею добраться туда. Они жаждали мести. Жаждали свалить на кого-то вину.

– Надо было пустить кровь Гидеону!

Я вздрогнул. Еще больше Клинков сгрудилось на моем пути, и я мог только осторожно пробираться вперед, сохраняя самообладание, по мере того как знакомые лица вокруг приобретали уродливые черты.

– Слабак!

– Ты больше не сможешь его защитить!

Я хотел повернуться, но над шумом снова пронесся голос Лашак.

– Оставьте его в покое! Кто мы, по-вашему, городские чудовища или гордые воины степей? А ну, отойдите!

Они не спешили повиноваться, но притихли и расступились достаточно, чтобы пропустить меня, лишь кое-кто выставлял плечо или ногу, чтобы я споткнулся. Один раз я едва не упал лицом в грязь, но сумел сохранить равновесие, стиснул зубы и пошел дальше, вынудив стаю Клинков брести следом.

Наконец, я добрался до хижины, оцепенело откинул ткань и вошел в знакомое пространство, жалея, что у нас нет двери, которую можно закрыть за собой.

– Рах.

Гидеон стоял в центре комнаты, настороженно глядя на меня.

– Все хорошо. – Голос казался не моим. – Я ушел с должности. Теперь Амун их капитан. Это лучше, чем проиграть поединок и стать трижды изгнанником.

– И это тебя волнует?

Я уставился на него, пытаясь понять смысл вопроса.

– А почему бы нет?

– Потому что ты и так планировал уйти. А теперь они сделали выбор, но так оно и должно быть. – Гидеон наклонил голову и прищурился. – Тебе правда не всё равно. Я всегда сомневался.

Я горько рассмеялся.

– В чем сомневался?

– Не выбрал ли ты путь капитана Клинков вместо заклинателя лошадей, потому что хотел славы и восхищения, а не тихого, торжественного почитания.

– Славы и восхищения? – Сердце гулко заколотилось в груди. – Вот как ты обо мне думаешь?

– В желаниях нет ничего плохого, Рах. Даже в эгоистичных желаниях.

– Кто бы говорил.

Обидная колкость, которую мне не следовало бросать, но Гидеон сумел улыбнуться.

– Да, я бы говорил, поскольку даже в нынешнем состоянии из нас двоих я более уравновешенный человек. – Он многозначительно постучал себя по виску. – Хватит уже решать, что нужно думать, делать и чувствовать, основываясь на пережитом в детстве позоре. И тогда, может быть, из тебя выйдет хороший предводитель.

– Спасибо за такую оценку. – Утром я разжег огонь, но с тех пор он превратился в тлеющие угли. Взяв кочергу, я начал ворошить их, чтобы унять раздражение. – Значит, для всех только лучше, что я никого не веду.

Несмотря на обиду и гнев, бурлившие в моих жилах, Гидеон просто пожал плечами.

– Такого я не говорил. Но ты всегда был совершенным дерьмом именно в этой части работы.

– Ты что-то слишком часто называешь меня дерьмом в последнее время.

– Больше никто не рискнет. Ты ошибаешься, полагая, что всеми движет то же, что и тобой. Ты думаешь, если поступать правильно и придерживаться наших заповедей, люди захотят рисковать жизнью, но это не так. Большинство людей не такие, как ты, Рах. Они не родились со стальным стержнем внутри, и их не выбирали обучаться на заклинателя лошадей. Многих даже не пугает, что их души лягут тяжелым грузом на весы Моны. Они хотят, чтобы стало лучше сейчас. А если не сейчас, то в ближайшем будущем. Люди могут отложить радость на потом, но сначала ты должен пообещать им эту радость. Должен дать нечто, о чем можно мечтать в темноте, а не упрекать за то, что они хотят получить надежду. За то, что думают о себе.