Скрипящие стеклом шаги переместились в дальний угол квартиры, за стенку. Тихие домашние звуки доносились оттуда, что-то позвякивало, пощёлкивало, шелестело. Вновь послышался баритон:

— Надо сворачивать лавочку. Бей во все колокола, подключай Агапова.

— Он тоже больше ничего не решает, — приглушённо пробормотала девушка. — Меня никто не слушает. Что ты предлагаешь делать?

— Не здесь, — цыкнул мужчина, и повисла тишина. Затем он спросил: — Где гарантии, что не будет хуже?

— Их нет. Я чувствую, что всё это плохо кончится. И если она обо всём узнает – я не смогу смотреть ей в глаза… Я говорю с ней, но она больше ничего не понимает – глядит на меня испуганно, как загнанный зверь. Сразу забывает всё. Буквально сразу – стоит мне выйти из комнаты, и она уже не узнаёт меня… Она где-то там, в своём выдуманном мире. То сидит часами и пялится в одну точку, то прячется от меня в шкафу или под столом. А теперь вот полигон разнесла…

Лёгкое позвякивание посуды нарушило повисшую тишину. Девушка заговорила снова:

— Она будто вспоминает меня иногда – я вижу это по глазам, — тихим, срывающимся от волнения шёпотом говорила она. — Но это очень краткий, мимолётный миг, он сразу же улетучивается… И эта ярость… Однажды в Порт-Лигате, когда меня пытались… В общем, на меня напали – и она их всех чуть не убила. Тогда я впервые увидела её такой. Но теперь это произошло совсем без повода… Я боюсь, что когда-нибудь она убьёт меня. Но ещё больше боюсь за неё…

— Слушай, София, выходи-ка ты из этого эксперимента. Она уже не та, кем была раньше. Ты подвергаешь себя опасности.

— Не могу. Я в ответе за всё, что происходит. Я должна быть уверена, что они не причинят ей вреда.

— Ты этого никогда не узнаешь. Я вообще удивляюсь, как ты умудряешься после смены ещё и здесь дежурить…

Вновь тихонько звякнуло стекло.

— Нельзя было её отпускать, — сказала девушка дрогнувшим голосом. — Я должна была быть с ней на Пиросе. Тогда всего этого не случилось бы. Ведь мы с ней разминулись всего на каких-то пару дней… Я упустила её, а теперь она вернулась оттуда диким животным. Пустая оболочка из-под человека…

Тихие всхлипы доносились до меня, пока я вязла в сновидении. Врастала в него медленно, захлёбываясь тьмой, мучительно и беспокойно. Глаза непроизвольно метались под сомкнутыми веками, в голове скрипели осколки разбитого разума, который, казалось, разлетелся вдребезги по всей этой комнате.

— Она сделала большое дело, — сказал мужчина. — Спасла ребёнка. И вернулась сюда за нами, ради нас.

— Как же хочется повлиять на судьбу, поменять её, вовремя свернуть туда, куда нужно, — слабо пробормотала девушка. — Они с самого начала хотели её убить – и в итоге своего добились…

* * *

На дверях висел замок… Взаперти сидел щенок… Не осталось никого – все ушли до одного…

Проснись! Ну же, просыпайся! Почувствуй, как в смоляной черноте вскипает вулканическое пламя! Это жажда мести – и она нашла выход наружу! Высшая справедливость, воплощённая в маленьком человеке, возносящая его на вершину собственного всемогущества. Наверху, над облаками всё становится неважным – ни то, что было до, ни то, что будет после. Есть только этот самый момент – когда твоя рука занесена над жертвой высшей справедливости. И через мгновение она обрушивается вниз, свершая приговор…

Чавк! Чавк! Чавк!.. Звуки заполняли черепную коробку доверху, переливались через край. Умерщвлённый тысячелетие назад убийца моего друга вновь агонизировал перед глазами, застланными пеленой ярости, а острый скальпель вонзался горло. Раз за разом, снова и снова, удар за ударом, пока горячая бордовая жизнь стремительно покидала поверженное тело…

Ощущение высоты под ногами стремительно улетучивалось вместе с затихающим сердцебиением жертвы, далёкий горизонт воспоминаний таял и съёживался, и в памяти оставалось лишь одно имя. Простое имя хорошего человека, теперь отмщённого. Теперь я должна была не забыть его! Нужно сохранить его во что бы то ни стало!

… На барабанных перепонках всё ещё отпечатывался крик, сорвавшийся с уст. Вновь рождаясь из небытия, я стискивала зубы, а кожа моя горела огнём. Где-то, казалось, шипел и свистел пожарный гидрант.

«Пока я ничего не вижу, меня нет», — твердила я про себя. — «Меня нет, пока я не открыла глаза! Меня нет…»

«Но я есть», — отозвалось преоптическое ядро – маленький пучок нейронов в переднем ядре гипоталамуса. — «Именно я дарю тебе эти ощущения. Обработай их! Соберись из обломков и ищи себя!»

Теперь и я здесь! Я чувствую и слышу их – ощущение облепившей меня материи, равномерное навязчивое шипение, вспышки стробоскопа, пробивающиеся сквозь плотно сжатые веки и едкий запах горелого пластика. Мгновение, движение век – и я натыкаюсь на себя, сидящую на полу тёмной комнаты, покрытом равномерным слоем воды. Вода лилась сверху, с потолка, и сразу отовсюду. Она была прохладной, заливалась за шиворот, пропитывала ткань и кожу. В следующее мгновение сверкнула вспышка – мигнули сразу все стены одновременно, на краткий момент освещая помещение.

Переломанные многосуставчатые руки торчали из стен, крючьями механических кистей нависая над полом, отбрасывая изломанные тени на стены и потолок. Через краткий миг всё вновь скрылось во тьме, и, оттеняя касание волглой материи, появилось ощущение уже в моей собственной руке. Казалось, её опустили в кипящее железо, где она пылала, но никак не могла сгореть дотла. Шаря мехапротезом по живому предплечью, я чувствовала адское жжение пополам с притуплённой, расфокусированной и смазанной болью, пропущенной сквозь расстроенный оптический фильтр.

Звонко отщёлкнулась секунда – и новая вспышка выхватила блестящий сгусток бордового мяса перед глазами. «ОТТО»… И снова – тьма. Боль становилась всё отчётливей, всё ощутимее, и я уже ждала новую вспышку медленного стробоскопа, умозрительной кистью дорисовывая отпечатанную на сетчатке глаза картину с кровавым пятном в центре.

Новый засвет озарил внутреннюю сторону предплечья, на которой до самого мяса были высечены четыре торопливые буквы. «СОФИ» – глубокие надрезы наживую сочились свежей набухающей кровью. Онемевшие пальцы были скрючены спазмом, а прямо передо мной на ковре лежал треугольный осколок толстого стекла. Тот самый, который я, вновь вброшенная в этот мир, выронила на пол минуту назад. Машинально, чтобы защитить себя от враждебной окружающей действительности, я схватила осколок и, сотрясаемая крупной дрожью, поднялась на ноги.

Некогда белые стены были испещрены неровными дырами и покрыты извилистыми трещинами. Пробития от ударов чем-то тяжёлым чернели, обрамлённые радужными кляксами изорванной жидкокристаллической матрицы, из которой торчали белые крючья застывших манипуляторов. Краткое мгновение – и комната снова погрузилась во тьму.

Туда… Прямо… К выходу. Кровь смывала прохладная вода, льющаяся с потолка, промывала порезы, но нужно было перетянуть чем-нибудь рану, какой-нибудь тряпкой, пока я совсем не ослабла…

«Ведь если ты ослабнешь, мы не сможем сопротивляться», — заявила лимбическая система в моей голове.

Я оглянулась. За спиной неровным провалом зиял прямоугольник окна. Оно чернело на фоне тёмной комнаты и было похоже на кисельную плёнку. Обвисшая и поплывшая, будто оплавленная невероятным жаром, эта плёнка была насквозь пробита чем-то тяжёлым. Оплавленный кусок окна был выломан, а за ним не было ничего – ни неба, ни фонарей, ни узкой улочки под полукруглой галереей – лишь непроглядная тьма.

Тени, рождённые стробоскопом, дёргались и пульсировали в такт боли в висках. Они сходили со стен, принимая формы крючьев и лезвий, норовили зайти сзади, в спину – единственное место, где не было глаз. Поэтому я покрепче сжала своё оружие – закопчённый осколок этого самого стекла толщиной в добрый сантиметр.

Через шипящую завесу воды из потолочных разбрызгивателей я заковыляла к выходу из комнаты. Небольшая, некогда опрятная прихожая освещалась ровным приглушённым светом, пол её также был залит водой, по которой плыли красноватые разводы.