Машина описала круг почёта окрест рощи и опустилась в пыль прямо перед крыльцом. Антигравы потухли, дверь поднялась, и в лицо мне ударил порывистый ветер, месяцами подметавший бесхозную придомовую дорожку, волокущий дисперсную песчаную позёмку мимо деревянного крыльца, через поле и дальше, далеко-далеко на запад, где она наконец оседала на каменистом берегу мёртвого моря Тантала.

Я спрыгнула на песок. Дом опустевшей громадой возвышался надо мной, на втором этаже на ветру одиноким крылом свалившейся с небес птицы хлопала деревянная ставня. В стороне скрипел ветряк, его подклинившее колесо дёргалось с каждым порывом, словно повешенный, пытающийся сделать последний вдох. Оно силилось пуститься в бесконечный пляс по кругу, но не могло – время и пыль делали своё дело, разлагая металл и забивая подшипники грязью.

Я вдруг мельком подумала о той волшебной силе, что создаёт человек одним только своим присутствием. Ветряк долгие годы работал, не нуждаясь в ремонте, крутился, скрипуче разворачивал свою голову то на запад, то на восток, но стоило людям уйти отсюда – он словно почувствовал, что его бросили. Он принял свою судьбу, понурился и прекратил движение.

Входная дверь и окна первого этажа были заколочены, а окна второго – забраны в плотные ставни. Дом стоял, отвернувшись от меня, и в его глухой тишине читалась застарелая обида, но меня тянуло побыть рядом с ним. Какая-то частичка души цеплялась за прошлое и отчаянно искала во всём этом запустении жизнь, что царила тут раньше…

Обогнув дом кругом, я заметила небольшую щель в одном из кухонных окон – нижняя доска, небрежно прибитая, частично отошла от деревянной стены. Необъяснимый порыв заставил меня ухватиться за доску, и я сорвала её, выдернув из перекладины единственный гвоздь. Подпрыгнув, ухватилась за подоконник, подтянулась, протиснулась в узкое отверстие – и вот я в кухне.

Здесь царил затхлый полумрак. В воздухе, переливаясь скупыми кристалликами света, едва пробивавшегося сквозь оконную щель, кружили в немом танце мириады потревоженных пылинок. Пол и столы были покрыты толстым слоем не то пыли, не то песка. Распахнутые кухонные шкафы были пусты, не было ни посуды, ни неизменной вазы с фруктами на столе, ни скатерти – ничего. Здесь давно уже ничего и никого не было.

По скрипящим половицам аккуратно, будто боясь потревожить домового, я прошагала в гостиную, а оттуда по лестнице – на второй этаж. Дверь в комнату Марка… Здесь было прибрано, шкаф заперт, постель заправлена посеревшей от времени простынёй, обклеенные плакатами резали глаза пестротой – пейзажи, космические лайнеры, полуголые красотки, гигантские инженерные сооружения и даже накарябанные самим Марком нотные грамоты на приколотых прямо к стене пожухлых листочках. Посреди всего этого ансамбля висела потёртая гитара без одной струны, на которой Марк частенько бренчал вечерами на веранде, исполняя шутливые хулиганские песни.

С внутренней стороны двери с глянца, исполненное в красно-чёрных тонах, куда-то вдаль поверх меня глядело заросшее, но благородное лицо. Революционер прошлого смотрел уверенно – он видел будущее. То будущее, которое он выбрал для себя и для мира, и которое обязательно построит сам, ведь иначе и быть не может. Внизу белыми небрежными буквами было начертано: «Чтобы добиться многого, вы должны потерять всё».

Каждое утро, выходя из комнаты, Марк встречался лицом к лицу с легендарным Эрнесто Геварой Линч де ла Серной. Задавал ему немые вопросы, искал свой путь, оглядываясь на его жизнь. Именно Команданте стал тем, с кем Марк безмолвно посоветовался, прежде чем покинуть дом. Похоронив отца, он взял с собой лишь небольшую сумку с самым необходимым и отправился следом за мной, оставив в этом доме всю свою прошлую жизнь, чтобы с нуля построить новую…

Дом легонько постанывал под ударами беспощадного ветра. Я тихо вышла в коридор и осторожно прикрыла за собой дверь. Вот и моя комната… Некоторое время я стояла у закрытой двери, собираясь с мыслями. Я никак не могла решиться войти, но наконец пересилила себя и переступила порог. Здесь всё осталось нетронутым с тех пор, как я ушла, но время, которое будто ускорялось в отсутствие человека, делало своё дело. Бежевые обои выцвели, сверху вниз по потемневшей стене прополз потёк – кое-где уже прохудилась крыша.

Вдруг нестерпимо захотелось вдохнуть свежего воздуха, стронуть с места спящую пыль и прогнать могильную затхлость, месяцами стоявшую в этом доме. Я почти бросилась к запертому окну, с силой распахнула створки, растолкала ставни. За окном всё так же качала ветвями старая акация, заглядывая в комнату. Но сегодня она была одна – среди шумящей листвы не щебетали птицы. Я оглядела комнату, и взгляд мой упал на тумбочку. На старую копилку-барашка. Рядом, в рамке, стояла фотография.

Взяв её в руки, я опустилась на скрипнувшую кровать. С побледневшего снимка на меня глядела счастливая семья. Пожилой, но всё ещё полный сил дядя Алехандро в соломенной шляпе обнимал нас с Марком. В джинсах и клетчатой рубашке я уверенно стояла на своих старых протезах, сжимая мотыгу в механической руке. Я улыбалась – искренне и радостно. Марк в синем комбинезоне, сверкая белоснежными зубами, привычно ставил мне рожки. Со снимка на меня смотрели три пары глаз, светящихся изнутри…

В горле встал раскалённый кляп из слёз и пепла. Я пыталась его сглотнуть – не вышло. Дыхание схватило, а перед глазами поплыл туман. Сидя на кровати, я вцепилась в фотографию, не в силах опустить взгляд, и глядела в расплывчатое пятно окна. Невыносимо было смотреть на эти лица. А из памяти, из всех её щелей полезли воспоминания. Они накатывали волнами, и каждая вгоняла под рёбра по лезвию.

Наваждения разворачивались вокруг, окружая, обступая, забирая дух. Это всё была не я, это было не со мной…

… Я сидела за деревом, обхватив колени протезами рук, и рыдала в голос. Я снова вспоминала родной дом на Кенгено, мягкие мамины ладони и большого мохнатого Джея. Я снова сбежала из-за стола, подальше от этого дома, который так напоминал мне мой родной, и укрылась в зарослях, чтобы никто не видел этих слёз.

Сзади послышались тяжёлые шаги, и рядом на жухлую траву грузно опустился дядя Алехандро. Я уткнулась лицом в колени. Ощутив плечом мягкое прикосновение его большой шершавой ладони, я вдруг почувствовала животный позыв сказать ему какую-нибудь гадость, но сказать ничего не успела – его голос задумчиво произнёс:

— Я догадываюсь, о чём ты грустишь. Мы не можем изменить то, откуда мы пришли. Но мы можем выбрать, куда идти дальше.

— Какой в этом смысл, если конец всё равно один? — всхлипнув, спросила я.

— Пять мудрецов заблудились в лесу, — бодро и жизнерадостно, как ни в чём не бывало, держал речь дядя Алехандро. — Первый мудрец сказал: «Я пойду влево – так подсказывает моя интуиция». Второй заявил: «Я пойду вправо – ведь "право" от слова "прав"». Третий предложил: «Давайте я пойду назад – мы оттуда пришли, значит я вернусь домой». Четвёртый был уверен в себе: «Я пойду вперёд – надо двигаться дальше, за лесом откроется что-то новое». А пятый сказал: «Вы не правы, есть лучший способ. Подождите меня здесь!».

Я выжидающе смотрела на дядю Алехандро.

— Пятый мудрец нашёл самое высокое дерево и взобрался на него, — продолжал тот. — Пока он лез, остальные разбрелись кто куда. Сверху он увидел самый короткий путь из леса и даже понял, насколько быстро остальные смогут добраться до его окраины. Мудрец понял, что, оказавшись над проблемой, решил задачу лучше всех, и теперь он был уверен, что сделал всё правильно, а другие – нет. Они были упрямы и не послушали его, настоящего мудреца…

— Есть проблемы, которые невозможно решить, дядя Алехандро, — возразила я. — Потому что возврата в прошлое нет. Время идёт в одну сторону.

Дядя Алехандро, крякнув, вытянул ноги, посмотрел на меня хитрыми глазами и продолжил:

— Но пятый мудрец ошибался. Они все поступили правильно. Тот, кто пошёл налево, попал в самую чащу. Он голодал и прятался от диких зверей, но научился выживать в лесу и мог научить этому других. Тот, кто пошёл направо, встретил разбойников. Они отобрали у него всё и заставили грабить вместе с ними, но через некоторое время он разбудил в разбойниках то, о чём они забыли – человечность и сострадание.