— Ты Лиза?

Я утвердительно кивнула.

— Я от Альберта. Садись, нам пора ехать.

Я поднялась, проковыляла к машине и, взобравшись на пассажирское сиденье, хлопнула дверью.

— Меня зовут Рамон, — представился незнакомец. — Я буду тебя обучать, но сначала нам нужно заменить это… — Он кивнул в сторону моих протезов. — На что-нибудь более подходящее.

— В смысле, заменить? — насторожилась я. — Отрезать и пришить новые?

— Да. С этими клешнями ты не сможешь выполнять поставленные задачи, поэтому сейчас мы отправляемся в Ла Кахету на операцию. Всё уже подготовлено, тебя ждут.

Чтобы попасть в столицу, нужно было преодолеть тысячу с лишним километров. Да ещё сразу вспомнились недели реабилитации, мучительная боль при любом движении, даже при переносе точки опоры. Мне что, нужно будет заново учиться ходить? Снова?!

Я застонала:

— Блин, ну только не это опять…

— Когда всё закончится, ты не узнаешь сама себя, — невозмутимо сообщил Рамон и завёл двигатель.

Республиканский аэропорт, с которого региональным рейсом мы отбудем в столицу, находился в сотне километров к северу, так что у меня было достаточно времени, чтобы, сидя на пассажирском сиденье, предвкусить дальнейшие недели мучений. Но раз уж я встала на дорогу красного кирпича, назад пути не было…

* * *

Столица Соноры – одной из двадцати двух провинций густонаселённого междуморья Пироса, – была молода, как и вся местная цивилизация, но её жители гордо именовали себя новыми конкистадорами и не признавали за собой статуса резидентов колонии. Здесь свои собственные праздники давно уже вытеснили памятные даты Земли. Пиросиане забыли о том, что существует Новый Год, принципиально игнорировали натужный Всемирный День Гендерного Многообразия, зато раз в полгода, с интервалом в двести пятнадцать дней, с широким размахом отмечали День Первого и Второго Урожаев и каждый месяц устраивали сиесту. День Рождения местные для простоты тоже отмечали дважды в год, рассудив, что лучше чаще, чем реже, и просто отсчитывали нужное количество дней от начала года, прибавляя ещё полгода, чтобы получить вторую дату.

Короткий день и длинный год заставляли переселенцев из Солнечной системы приспосабливаться, перенастраивать свои биологические часы и полностью менять образ жизни. Люди не стали тратить меньше времени на сон – вместо этого они сократили себе рабочий день. И с каждым годом Земля и Пирос отдалялись друг от друга, буквально разъезжаясь в разные стороны по временной шкале. Земля убегала вперёд, а Пирос и не думал догонять – его устраивал неспешный быт большой деревни…

После долгих поездок на автомобиле и не менее долгого полёта на самолёте Ла Кахета встретила нас опрятными улицами и аккуратными белыми пятиэтажками. Магазинчиков и ларьков, в отличие от маленькой Олиналы, вдоль тротуаров не было совсем – вся торговля была загнана городской администрацией в огромные торговые центры, что, наверное, было довольно неудобно. Людям приходилось учиться планированию и закупаться впрок, чтобы не тащиться через полгорода за любой мелочью. Такая политика, впрочем, давала свои плоды – в городе царила чистота, а мелкая уличная преступность за неимением кормовой базы съёжилась до минимальных значений за последние несколько лет.

Гордостью города была республиканская больница имени Хосе Эрнандеса – героического врача-эпидемиолога из мифологии далёкой Земли, которого по дурацкой случайности сбила машина, когда он возвращался из аптеки, закупив на свои собственные деньги лекарств для очередной своей тяжело больной пациентки. Лечение в этой больнице было крайне дорогим, но если ты могла это себе позволить – тобой занимались самые лучшие и ответственные специалисты. Я – не могла…

Мы вновь ехали сквозь город, а я с заднего сиденья пялилась по сторонам, разглядывая дома, уличные фонари и проезжающие мимо машины. Город жил своей жизнью, цвёл и сиял чистотой. По тротуарам прогуливались семьи с колясками, влюблённые молодые парочки и пожилые люди. Мимо проплыл засаженный деревьями парк и ансамбль фонтанов, бьющих бирюзовыми лучами в небо. Вскоре мне в глаза бросилась большая группа людей с плакатами, одетых в рабочие спецовки. Кое-кто держал в руках каски, кто-то сидел на тротуаре, а вокруг постепенно собиралась разреженная толпа зевак. На здании напротив красовалась вывеска: «Департамент экономической интеграции». С плакатов в глаза бросались надписи:

«Ты нужен шефу, а он тебе – нет!»

«Звонит будильник! Первое унижение за день!»

«Мы требуем и просим! Но лишь пока!»

«Снимите Землю с наших плеч!»

Я повернулась к молчавшему всю дорогу Рамону и спросила:

— А кто это? И чего они хотят?

— Заводчане бастуют. Хотят известно, чего – справедливости и денег. Не знаю, как у вас в хозяйстве, а наёмным рабочим сейчас нелегко.

Я вспомнила сетования дяди Алехандро на обязательные концессионные отчисления. Метрополия изымала львиную долю урожая, к тому же наше поле было собственностью Конфедерации, сданной в аренду агрокорпорации, у которой его в свою очередь взял в концессию на много лет дядя Алехандро, и только после истечения срока аренды он мог попытаться его выкупить – если, конечно, к тому моменту он будет жив, и у него хватит денег.

— Не только наёмным, сейчас всем нелегко, — пробормотала я.

— Корпорации гребут под себя и закручивают гайки. Всегда так было, жадность капиталиста не знает границ, — сказал Рамон. — Здесь люди ещё как-то держатся друг за друга, пытаются отстаивать свои права в профсоюзах, а на Земле крупный капитал давно уже всех заткнул за пояс…

Вскоре над нами нависла громада больницы, возвышавшейся на добрый десяток этажей, и Рамон закатил джип на подземную парковку. В холле он оформил какие-то документы, а затем приветливая медсестра провела нас через лабиринт сияющих белизной коридоров и открыла перед нами дверь в операционную. В блестящем чистотой помещении нас уже ждали трое трансплантологов и пара медсестёр в халатах и медицинских шапочках, а в углу недвижимо возвышался большой робот-хирург со множеством манипуляторов.

— Меня ждут дела в Олинале, — сказал Рамон, повернувшись ко мне. — Тебя прооперируют и поместят в палату на отдых. Обо всём договорено, за всё заплачено. Если что-то понадобится – обращайся к медсестре.

Рамон вышел через раздвижную дверь. Самый пожилой из докторов сделал шаг вперёд и вежливо предложил:

— Пожалуйста, все ценные вещи передайте сестре. Разденьтесь вот за этой ширмой и укладывайтесь на операционный стол.

Я послушалась, и уже через минуту лежала на столешнице совершенно обнажённая. В полутьме надо мной нависала огромная круглая хирургическая лампа. Вокруг стояли люди в белом, и мне было ужасно неловко. Я пыталась успокоить себя мыслью о том, что им всё это уже вполне привычно, но не особенно получалось.

— Раскиньте, пожалуйста, руки в стороны… Вот в эти ложементы. И раздвиньте ноги…

На моих плечах защёлкнулись зажимы. Откуда-то справа послышался лёгкий металлический перезвон и гул резиновых колесиков, катившихся по кафелю. Я рефлекторно сглотнула, а бархатный женский голос успокаивающе произнёс:

— Не волнуйтесь, мы дадим вам общий наркоз. Вы ничего не почувствуете.

В поле зрения появилась рука в резиновой перчатке с дыхательной маской. Я закрыла глаза.

— Считайте вслух от десяти до одного, — мягко попросила женщина.

Многочисленными белыми огнями вспыхнула яркая лампа. Я начала считать, и голос мой отдалялся и таял в пространстве.

— Десять… Девять… Восемь…

Чёрная мгла окутала паутиной моё сознание, заволокла его, и мир вокруг перестал существовать…

* * *

В чём заключается суть человека? Он всегда стремился расширять горизонты своих возможностей – будь то физические горизонты высоты, глубины, дальности или физиологические ограничения – силы, скорости, ловкости. Подводники покоряли бездны океанов, шахматисты сражались с совершенным искусственным интеллектом, а спортсмены своими телами творили доселе невозможное – дух соперничества на протяжении всей истории питал человека, неумолимо толкая его вперёд и вверх. Даже если вокруг никого не было – человек находил способ побороться сам с собой и неизменно рос.