Доктор сТруви разгневался, что назвал нас сосунками, да ещё и недоделанными, и показал нам, какую беду сотворили мы по неразумию своему. Отправил исправлять содеянное, что сам лично следил, по чести ли мы делаем. А дела на всех хватило, что поднять мёртвое не так сложно, как уложить его и напоить след покоем, а и Дахар возмутилась, что отказывалась уводить на грань души павших желтоголовых. Собакам собачья смерть, говорила она, а мы здесь не при чём.

Канч сТруви сказал гневно, что придумает ей наказание, а пока он думает, она пусть от дела не бегает, не то хуже будет.

И так мы всю силу истратили, что получили во время битвы, и полегли потом на две восьмицы, и впредь больше не поступали так. Хотя знали, что умеем и на что способны, но держали знание про запас, на нехороший случай, когда выбора иного не останется.

А то урок ещё был, что живые преподнесли. До того мы всё не понимали толком, что мы такое и как о нас другие думают. После мы уже сами расстояние держали, что так спокойнее казалось.

А было дело так.

В горном ущелье шла дорога, а шла она в сторону побережья, к Алой Цитадели, а и про Цитадель ту разговоры ходили один другого ужаснее, что детей желтоволосые свозили туда на муки и смерть, был в том им одним понятный смысл, а нам один лишь ужас и бессильная злость. Так мы пошли, все Девять, и стали там в засаду, ждать, когда появится очередной привоз, что не мог он мимо того ущелья пройти, иной дороги от гор туда не было.

Самая младшая из всех нас была Злата, даже и до метаморфоза она выглядела меньше своих зим, а после стала совсем как малышка зим восьми, тоненькая, кудрявая девочка. И вот стала она поодаль от дороги, у дерева большого, встала, обняла толстый ствол и давай плакать да маму звать, что жалобно так, со слезой, как у нас у самих на душе посмурнело. Обозники желтоголовые и купились на то. Сразу двое пошли, и один взял Златку за ворот, и оба смеялись, а им от дороги маг их заторопился, спасать дурней, да не успел, Ненаш его раньше упокоил. А Златка вывернулась да и впилась в горло тому, кто держал её, а второй не успел понять, что происходит, как и сам уже от Златки получил ровно всё то же самое, порванное горло и смерть. А с остальными справились быстро.

Потом мы открыли портал и увели спасённых в Дармицу, а прежде мёртвых всех сожгли, что не понять стало, как они умерли. Нельзя было пока желтоволосым знать, какой страх по их души здесь ходит.

А дети разные были, и маленькие совсем, и постарше, и даже как мы были, и среди них я увидела Сихар Тепчог из поморских сТепи, и ей обрадовалась: до вторжения мы жили вместе в Светозарном два лета и даже дружили, она была младше меня на два года. Так было, что Сихар в драку ввязалась, и не совладала, а меня узнала и позвала, что я пришла, желтоволосому на беду. То некогда было нам между собой поговорить, что уходить было надобно, и стали мы уходить,

Сихар отлично организовала малышей при проходе через портал, что ни один не потерялся и не получил травму.

Как пришли в Дармицу, что беда позади осталась, и я подошла к подруге, что говорить хотелось, послушать про наших из Светозарного, кто ещё жив и что теперь делает. А Сихар так стала, нарочно между мной и спасёнными, и крикнула, чтобы я уходила прочь, что была она из хорошей семьи, с наследственной склонностью к магии высших порядков, а знала, что убивала я желтоволосых, а и видела больше, чем обычный человек.

Я пошла от неё, долго сидела на солнце, что камни грело у побережья нашего с доктором сТруви места, и покоя мне не было, что забыть подругу не могла, лицо её, голос, взгляд. Как беда, то 'Фиалка, спаси!', а как страх позади остался, то 'поди прочь, упыриха'. Так нашёл меня Канч сТруви и велел спать идти, не должно мне нарушать режим, мала ещё. Тогда рассказала ему, как у меня стало с Сихар, а он не удивился тому.

— Живые, — сказал он, — никогда, пропади они пропадом, они не изменятся. Не должно тебе от них благодарности ждать, делай, что делаешь, и будь как будет, а что они о тебе думают и как поступают с тобой, то на их совести, не на твоей.

— А вы их лечите, — сказала я, и дождалась его повести.

Он был молодом врачом, одним из лучших в Дармице, что собирался учиться дальше и уехать потом в Имперский мединститут, в Первый мир, учиться дальше. Но сталась тогда над Третьим миром эпидемия, что никто не знал, как остановить её, а умирали многие, а и закрыли весь мир для остальной Империи, что почти списали его в чумные, запретные для посещений. Доктор сТруви заболел сам, когда уже почти нашёл решение. И сам на себе испытывал созданные им же лекарства, а только не успевал закрепить результат и потому прошёл инициацию. Неумершие не болеют, говорил он, это полезное качество. Комплекс лечения был разработан, что эпидемия ушла, и Третий мир вновь открыл границы, и прибывали в него переселенцы и так восстановились города, и ожили почти умершие было совсем княжества.

— В жизни неумершего, — говорил доктор, — есть три стадии. На первой он верит в людей и любит их и служит Жизни из великой любви ко всему живому и родной земле, призвавшей к служению. На второй он ненавидит людей, остро переживая любую неблагодарность живых, и хочет забрать свою Тень и так уйти из мира совсем. А на третьей снисходит на уязвлённую душу покой и остаётся только служение. Служение Жизни. Мы существуем ради служения, таков наш удел и наша суть. А живые о том могут думать, что им захочется, это неумерших уже мало касается.

Так говорил доктор сТруви, и я соглашалась с ним, но перед взором внутренним всё стояло искажённое лицо Сихар, что забыть не могла, и больно от того было по-прежнему.

Стали мы после того сторониться живых, и уходить, не дожидаясь проклятий, и так шли годы, что шли они для живых, а мы видели лишь друг друга, а и не властно время было над нами, всё те же лица видели друг у друга и казалось, будто время застыло в единой бесконечной битве. Другой жизни мы не знали.

Свирепей же всех нас стала Злата. Трудом дался ей метаморфоз, что после него сталось с нею безмолвие, и не заговаривала она сутками, ни с живыми, ни с нами, а и тормошили мы её, расспрашивали, да без толку особого. Отвечала коротко, и не о том, что думала. И так шло всё время, что отступились мы от неё. По буйности своей была она очень хороша в бою, что желтоволосым от неё покоя нигде не было. А она упивалась их кровью и муками, что остановиться не могла, и за то мы стыдили её, что говорили каждый, нельзя так с живыми, пусть и желтоволосыми, а и метаморфоз позади, не должно тебе до неразумия животного опускаться, на тебе раслин, княгиней Сирень сотворённый. Знаю, отвечала она, а не могу иначе. И как окончится война, подниму свою Тень и так уйду из мира совсем, говорила она, а пока держите меня, берегите живых из наших, что не должно им ко мне подходить, если сами смерти не ищут. На том и сошлись.

О девятом годе служения нашего встретился мне тот желтоволосый, что ушёл от меня в дни моего метаморфоза. А не случайно встретился, искал он меня, и про то сам сказал. И так сказал, что нелегко опознать ему меня было, не изменилась я на лицо совсем, но что аура моя изменилась и изменилас сильно, что не сказали бы ему другие, смотри, вот Фиалка Ветрова, так бы мимо прошёл.

А сам он тоже изменился, что был уже не тот потерянный мальчик, каким плакал тогда на берегу. Стал теперь справный молодой мужчина, крепкий и сильный, и в жёлтых его волосах процвели красные нити от испытаний, на его долю выпавших, а в ауре билась и клокотала такая мощь, такое неукротимое пламя, что меня закачало на расстоянии ещё.

— Ты всё ещё пьёшь кровь? — спросил он у меня.

— Нет, — отвечала я. — Не пью, и уже давно.

Тогда он шагнул ко мне, схватил за плечи, — и всё это быстро, быстрее, чем я могла отшагнуть, — и поцеловал, да так, что сила его потекла ко мне огромным сияющим потоком, что я двинуться с места не могла какое-то время. До того это сладко оказалось и ещё так оказалось, что я живой себя почувствовала и вдруг осознала со всей горечью, что именно я во время метаморфоза утратила. И всё же вырвалась от него, от безумного, отпрыгнула далеко и оттуда крикнула: