Об именах и вовсе нет смысла спрашивать.

- Я и еще другие юноши… со всей страны… нас собирали и учили.

- Чему?

- Как понимаю, что ничему-то иному, чему не учили бы в храмовых школах. Разве что… нам рассказывали, что некогда мир был иным, - он слегка задумался. – Мне сложно говорить. Даже думать. Тут будто камни…

Он ткнул пальцем в голову.

- Тогда не думай, - Верховный вновь обратил взор на храм. Надо же… подземелья, город. Похоже на сказку. И хочется сказать себе, что сказка и есть.

- Там было про… предназначение. Мешеки. Кровь. Благородная кровь. Золотая. Золотая кровь и золотая маска, - Мекатл запнулся. – Это связано. Помню… помню, что мы приходили и садились. Дом. Динный. Пустой. Циновки на полу. Жесткая. Надо сидеть очень тихо. Если пошевелишься – накажут. Еды мало. Только мясо. Вареное мясо… рабов.

Он сглотнул.

- Тем, кто усерден, позволяли есть маис. Маис под землей тяжело вырастить. С рабами проще… в пещерах мох. Рабы едят мох. Люди – рабов… заповедано. Да. От начала времен.

Мекатл закрыл глаза и начал раскачиваться.

- Наставника необходимо слушать. И тогда ты получишь право на маску. Станешь частью великого… чего?! Чего великого?! Не помню!

Он схватился за голову.

- И о чем он говорил. Приходил. Белые одежды. И опускался. Подушки. У него были подушки. А еще посох. И он им лупил по спинам тех, кто не слушал. А если совсем не слушать, то… рабов всегда не хватало. И иногда на кухню уходили те, кого признавали бесполезным.

- Тише, мальчик, - Верховный положил ладонь на голову Мекатла. И показалось, что омертвевшую кожу руку кольнуло. – Этого уже нет.

- Нет… мы молились… долго, долго… стояли на коленях и молились. Мы должны были достичь прозрения. И не получалось… у других, но не у меня. Я слишком… слишком долго жил наверху. Разум огрубел.

А еще он был крупным и сильным. И довести такого до грани было куда сложнее.

Но эти мысли Верховный оставил при себе.

- Я решил, что все, что… мне поднесли напиток. Велели… я выпил. И… не помню. Помню, что очнулся уже в доме. И Нинус… он тогда тоже был молод, но старше меня, он отирал меня губкой. А потом сказал, что мне повезло. Дар есть. И редкий.

Мекатл дернул головой.

- А какой? Почему никто не сказал, какой…

- Потому как топору не говорят, что у него дар рубить. Его просто используют.

- Я больше не вернулся туда… и маску… Нинус держал при себе. Он служил. С отцом. При отце. И… при той, что носила золотую маску. Мне не дозволено было видеть её истинное лицо. Она жила там, внизу. Одна… она была доброй.

Рука Верховного задрожала.

- Она… ей было одиноко. Её берегли. Ото всех. И одна… она первой заговорила. Дождалась, когда они уйдут. Теперь я понимаю, что… что людей там не хватало. Очень. Были рабы, рабы и те, кто в железных масках… они никому не верили. Маски – это просто… мы разговаривали. С ней. Она расспрашивала о мире там, наверху. Я рассказывал. Что знал. А знал я немного. Кем я был? Мальчишкой… тогда… я начал читать. В доме было много свитков. И Нинус не запрещал, наоборот, он хвалил мое усердие. А я… я читал, чтобы пересказать прочитанное ей, ибо ей подобных вольностей не дозволялось.

И не стоит гадать, о ком он говорит.

- Наверное, я был глупцом… или просто возраст такой? Я влюбился. Я был готов ради неё на все. И потому, когда Нинус сказал, что наступила пора, что… я должен помочь ему. Его отец чем-то все же привлек внимание, и вынужден был скрыться внизу. Но он не верил тем, другим.

- Тем, кто носит маски сложно поверить.

- Д-да. Пожалуй. Нам поручили проводить её. Стать свитой. Братьями. Меж нами не было кровного родства. Но… мы с ней скрывали свою… это даже не связь. Просто… но скрывали. Быть может, Нинус и догадывался. Он весьма прозорлив. Но молчал. Его отец не оставил бы меня в живых, заподозри, что я посмел заговорить с нею. А Нинусу… тоже порой нужно было отлучиться. Тем паче, он знал, что я не позволю себе большего, нежели слова.

Выдох.

И вдох, глубокий, наполненный дымом города. Костров не видать, но горит огонь в печах, плодит белые клубы, что тянутся, сплетаясь единым полотном. Оно не видно, скорее ощутимо на языке.

- Я не знаю, как… как у них получилось все это. Я был чужаком, пусть и жил довольно давно, настолько, чтобы присутствие мое сделалось привычным. Так что видел, пожалуй, больше, чем мог бы, но и куда меньше, чем нужно для понимания. Мы… поднялись. И Нинус ушел с ней. А вернулся довольный несказанно. И тогда-то, пожалуй, он позволил себе лишнего. Мы все же были молоды. Он пил от радости, а я от тоски.

Случается и такое.

Верховному ведома печаль. Но сейчас он промолчит об этом. Как молчал о многом другом.

- Тогда он сказал, что у них получилось, что… долгие годы они сохраняли божественные дары. И кровь. Они собирали её по каплям, сплетая воедино, дабы на свет появилась та, что способна подарить миру священное дитя.

Вздох.

И прикосновение пальцев к камню.

- Правда, когда я осмелился задать вопрос, он замолчал. И велел забыть обо всем. Сказал, что если отец узнает, что Нинус сказал больше, чем стоило, то я никогда больше не увижу солнца.

Людей сверху не разглядеть.

Они скрываются словно муравьи в каменном муравейнике, пребывая в той же упорядоченной суете, что в целом свойственна жизни.

- Мы ждали. Три дня. И она должна была вернуться. Эти дни Нинус не отходил от меня ни на шаг. Кажется, он тогда испугался, но я не понимал… а потом он ушел. И вернулся. Один. Он был зол. Очень. И велел собираться. Потом, уже там, внизу, он говорил с отцом. Спорил. Я не слышал о чем.

О том, что воля Императора сломала планы.

Случается и такое.

- И мы вернулись. Наверх. В Храм, - Мекатл глядел на солнце, а по щекам текли слезы. Солнце слепит. И не человеку вынести божественный свет его. – А никто и не удивился, будто… будто мы всегда там были. Он стал младшим жрецом, я был среди послушников. Исполнял… разные поручения. Нет, ничего сложного. Порой относил записки людям.

- Ты помнишь их имена?

- Имена нет. Лица… те люди уже мертвы, - он закрыл глаза и склонился, признавая поражение. – Иногда я спускался. И возвращался. Носил свитки, но что в них было – не знаю. Нинус… он со временем вовсе будто забыл обо мне.

Находились дела более важные.

- А потом появился вновь. И велел собираться. Сказал, что время почти пришло.

- Для чего?

- Что боги сказали свое слово. И та, что нарушила обеты, предстала на суд их, - он склонил голову. – Но пред смертью она сотворила… украла то, что принадлежит не ей. Но он вернет украденное. А мне было велено делать то, что я умею лучше всего.

Он поднял руки.

- Убивать. Может… может, в этом и есть мой дар?

- Может, - не стал спорить Верховный. И, опершись на плечо Мекатла, с трудом поднялся. – Ты чувствуешь свою вину за то?

- Не знаю. Мне ведь на самом деле жаль их. Всех. Тех, кто… кого я… убиваю. Я слышал, что есть люди, которые получают от этого удовольствие. И даже видел. Там. Внизу. Там тоже есть храм и… и отец Нинуса, он всегда радовался, когда предстояло большое жертвоприношение… а я не могу. Почему я не могу?! Если это дар, то…

- Дары богов не всегда приносят радость, - Верховный подал руку. – Порой они мало отличимы от проклятий.

И это было правдой.

- Я видел её, - Мекатл руки коснулся, но опираться не стал, поднялся сам. – Уже мертвой. Она… она без маски была еще прекраснее, чем я запомнил.

- Он любил её. Если тебе это важно. И она тоже. Еще один редкий дар.

- Мало отличимый от проклятья?

- Пожалуй, что так.

Кивок.

И вздох. Тело на алтаре никуда не делось, только мух стало больше. Надо звать рабов, чтобы наводили порядок. И спускаться. Душевные беседы – дело хорошее…

- Еще у него не получилось войти в пирамиду, - Мекатл глядел сверху вниз, и когда он был так вот рядом, Верховный живо ощущал собственную слабость и хрупкость телесную. – Нинус пытался. Трижды. Но не сумел даже приблизиться. Он… был очень зол.