— А для меня оказалось, что настоящее родство находится в приоритете над интересами якудза. Я не готов ещё отказаться от отца и матери, господин Сато. Прошу вас отпустить меня вместе с господином Такаги.

— Ну а от меня вы и сами захотите избавиться, — хмыкнул Ленивый Тигр. — От меня же одни проблемы. Так что я только окажу благо клану, если выйду из него.

Оябун тяжело вздохнул. Ага, это он начал спектакль для своих вакагасир и сайко-комона. Если бы мы были наедине, то просто послал бы нас на три буквы, да и забыл бы наши имена, но надо было держать лицо и выказывать сожаление. Всё-таки уходят два человека, которые здорово помогли Казено-тсубаса добиться такого положения. Я имею в виду сэнсэя и себя.

— Что скажете, сыновья мои и дочь? — обратился Кейташи к вакагасирам и сайко-комону. — Стоит отпускать таких ценных людей?

— Конечно же не стоит, — помедлив, ответил сайко-комон. — Но раз они приняли решение, а мотив этого решения высокодуховен, то… Оябун, эти ценные люди ещё не раз пересекутся с нами на пути, по которому собрались идти, поэтому я думаю, что нам лучше двигаться по горной тропе с приятелями и поддерживать друг друга, чем ругаться на узкой тропке и бояться повернуться спиной.

— Порывы молодого человека благородны. И сам он всегда боролся за правду. Думаю, что рано или поздно, но наступит тот миг, когда придется дать поручение, не вполне сочетающееся с его принципами. И не хотелось бы, чтобы это поручение было провалено, а сам молодой человек подвергнут наказанию. К тому же, сайко-комон сказал правильные слова — лучше идти по пути друзьями, чем ругаться и драться на узкой тропе.

— Мне больше всего будет не хватать малыша… — начала было Мизуки.

— Меня? — округлил глаза Малыш Джо.

— Заткнись, — оборвала его Мизуки. — Я говорю про Изаму. А ещё больше не будет хватать наших посиделок с сэнсеем Норобу. Хотя… Что-то мне подсказывает, что вы не сможете долго ходить безнаказанными — вы рано или поздно, но вернетесь к нам.

Я же упрямо покачал головой. Даже если придется иметь дело с якудзой, то вступать в их ряды я не собираюсь — будет хуже для них же самих.

— Вернетесь-вернетесь, — хмыкнула Мизуки. — Я это чувствую…

— А мою девочку чуйка редко подводит, — почти также хмыкнул и оябун. — Что же, возражений я не услышал. Тогда я отпускаю вас, дети мои. Отправляйтесь в своё опасное плавание и не забывайте названного отца.

На Киоси, Тигра и Малыша было жалко смотреть — они едва не расплакались после таких слов. Чтобы их взбодрить, я положил руку на столик, растопырил пальцы и вытащил нож. Всё внимание друзей переключилось на меня.

Я знал, что должен отрезать мизинец и принести его в качестве извинения за свой подобный проступок. Знал и был готов к этому. Даже не стал закусывать край воротника, а заранее загнал все чувства в далекий уголок сознания, чтобы стоном не показать свою слабость.

Холодная сталь коснулась фаланги пальца и под остротой клинка распался на две половинки белесый волосок.

— Прекрати! — выкрикнул оябун. — Ты мне сейчас тут всё кровью зальешь, а потом свой палец, как ящерица хвост, отрастишь у сэнсэя. Подобный фокус я видел, поэтому мне его снова показывать не надо. Придумайте что-нибудь другое!

Сэнсэй тут же выдернул из моей руки нож, дал мне оплеуху и поклонился оябуну. Я тоже совершил вежливый поклон.

Что придумать? Что придумать, что было бы сопоставимо с традиционным отрезанием мизинца? Я начал ломать голову, но на помощь пришла Мизуки:

— А пусть споёт?

— Что? — поднял бровь оябун.

— Пусть споёт, — улыбнулась Мизуки. — Он как-то заставил меня горланить в караоке, так пусть споёт в отместку.

— А что, интересная мысль, — кивнул сайко-комон. — Если опозорится, то мы будем знать, что выгнали из наших рядов хренового певца.

Почему «выгнали»? Вообще-то я сам уходить собрался!

Но спорить сейчас мне не с руки, поэтому я терпеливо ждал решения оябуна. Иширу Макото лишь пожал плечами в ответ на подобное предложение.

— Что же, спой, Изаму-кун, — сказал оябун. — Спой что-нибудь такое, чтобы взяло якудзу за душу. И если хорошо споёшь, то отпущу и тебя, и твоих друзей. Даже сэнсэя отпущу, хотя этого старого прощелыгу вообще отпускать не собирался. Но если споёшь плохо… Тогда никто из вас не увидит завтрашнего утра. Согласен на такие условия, или струсишь?

Я почувствовал, что все взгляды вновь перекрестились на мне. В этот миг от меня зависела не только моя судьба, но и судьба моих друзей.

Или нет? Или шутит оябун?

На этот раз он не дернул ни одной лицевой мышцей. Похоже, пробил, что я читаю его лицо. И теперь остается только гадать — правда его слова или нет?

И что спеть такое, чтобы якудзу взяло за живое?

Что спеть? Про кошку, у которой четыре ноги? Что-нибудь сиротское?

А тем временем Мизуки вышла из кабинета и вскоре вернулась обратно, неся в руках гитару. Вот и отмазаться отсутствием музыкального аккомпанемента не получится.

Что же выбрать? Что же выбрать?

Я взглянул на Мизуки, перевел взгляд на сэнсэя, тот усмехнулся в ответ. Киоси, Тигр и Малыш ждали моего ответа.

И я выбрал песню! Тронул струны гитары, они послушно издали перезвон. А потом я неторопливо начал перебор и запел:

— Среди связок в горле комом теснится крик, но настала пора, и тут уж кричи, не кричи. Лишь потом кто-то долго не сможет забыть, как, шатаясь, бойцы о траву вытирали мечи…

Начало песни встретили улыбками, но уже ко второму куплету песни Виктора Робертовича Цоя улыбки погасли. Якудза вслушивались в неспешный перебор и слова, падающие каплями крови под уходящим на закат солнцем:

— И как хлопало крыльями черное племя ворон. Как смеялось небо, а потом прикусило язык. И дрожала рука у того, кто остался жив, и внезапно в вечность вдруг превратился миг…

Киоси, Тигр и Малыш понурились. Они затаили дыхание, вслушиваясь в странные слова песни. Не сомневаюсь, что перед ними сейчас открывалось поле, усеянное трупами, по которому брели победившие воины. Воины-якудза, которые победили Хино-хеби-кай.

— И горел погребальным костром закат, и волками смотрели звезды из облаков. Как раскинув руки, лежали ушедшие в ночь, и как спали вповалку живые, не видя снов…

На краю глаза Мизуки я заметил слезинку. Она украдкой смахнула её, зло на меня взглянула. Я же словно не видел её движения и продолжал петь:

— А жизнь — только слово, есть лишь любовь и есть смерть. Эй! А кто будет петь, если все будут спать? Смерть стоит того, чтобы жить, а любовь стоит того, чтобы ждать…

Как только затихли гитарные струны, воцарилась тишина. Спустя полминуты оябун неторопливо захлопал в ладоши. Тут же его движения подхватили вакагасиры и сайко-комон. Мои ребята тоже несмело начали хлопать.

— Душевная песня, Изаму Такаги. Душевная… Как раз про якудзу и про то, что недавно произошло. И спел хорошо, как будто прожил сам… Ладно, прощай, хинин, я был рад видеть тебя своим сыном. Видимо, сейчас пришла пора сыну покидать родительское гнездо. Не забывай нас, хинин Такаги, — проговорил оябун, после чего встал и поклонился.

Этот поклон дорогого стоил. Он был сделан как равному и это мне, всего лишь вакасю, который и добился-то хрен да маленько. Я тут же сотворил поклон в ответ и на этот раз постарался, чтобы он был ниже поклона оябуна. Вроде бы удалось. Точно также удалось проделать и с остальными членами верхушки Казено-тсубаса-кай. Мизуки даже чмокнула меня на прощание.

Мы расстались с якудза друзьями. Нас не провожали зрачки пистолетов, когда мы выходили из центрального офиса, но и не окрикивали голоса знакомых. Сейчас мы уже были не в якудза. Сейчас мы были сами по себе.

За оградой нас ждала Шакко. Она изгрызла все ногти на руках и явно собиралась приступить к ногтям на ногах — так нервничала и переживала.

— Ну что? Что там?

— Всё нормально. Теперь мы свободные люди, — улыбнулся я в ответ.

— И что? Это всё? А почему у вас мизинцы на местах? — округлила глаза Шакко.