После уроков я не пошёл в квартиру Солнцевых (даже в мыслях уже не называл её ни «своей», ни «папиной — не иначе как 'квартирой Солнцевых»). Потому что сегодня утром к генерал-майору Лукину нагрянуло всё его семейство: дочь с мужем и детьми, приехал и Серёжа с сыновьями. Фрол Прокопьевич позвонил мне вчера поздно вечером (когда я уже задремал), напомнил пенсионер о себе (и о моём обещании) и сегодня утром. Я заверил его, что «наш договор в силе». Пообещал, что «загляну» в гости к Фролу Прокопьевичу «после школы». И непременно поздороваюсь со съехавшейся к нему роднёй: каждому потомку Лукина «персонально» пожму руку. Проговаривал обещание и мысленно скрещивал пальцы: очень ух не хотел перед самым Новым годом «снова умирать».

Жилище генерал-майора сегодня впервые показалось мне тесным и шумным. Ещё в подъезде я услышал громкий монолог хозяина квартиры (о разновидностях опунций), детские голоса, топот ног и звуки музыки. Около двери я успокоил дыхание, но не угомонил панически трепыхавшееся в груди сердце (категорическое нежелание падать на пол от очередного «приступа» вынудило меня нервничать). Я расстегнул пальто, поправил узел пионерского галстука. Уставился на стекляшку глазка — дослушал рассказ Лукина о мелковолосистой опунции (покрытой «тончайшими» колючками, напоминавшими «шерстинки»). Фрол Прокопьевич сделал паузу в монологе — я нажал на кнопку звонка. Несколько секунд из квартиры доносилась лишь музыка. Потом скрипнули дверные петли.

— А вот и Мишаня пришёл! — воскликнул укутанный в «парадный» халат генерал-майор.

Фрол Прокопьевич схватил меня за руку (будто испугался, что сбегу), дохнул мне в лицо запашком мятных капель, втянул в квартиру. Где я тут же попал под прицел шести пар детских глаз — те рассматривали меня в упор, без смущения, но с любопытством (будто диковинного зверя). Поинтересовались «кто пришёл» и взрослые. Я увидел бледное лицо Серёжи и незнакомого мужчину (лет двадцати) — очень походившего на молодого Фрола Прокопьевича Лукина (каким я его видел на висевших в гостиной фотографиях). Серёжа меня узнал — громко поприветствовал (обозвал «юным тимуровцем»). Он-то и стал первым Лукиным, которому я сегодня пожал руку (и не свалился без чувств). Серёжа похлопал меня по плечу — я заметил, как разгладились невиданные мной раньше морщинки на лице Фрола Прокопьевича.

Я подумал, что если родственники генерал-майора и будут обо мне потом вспоминать, то не иначе как о «том мальчике с потными ладошками». Потому что моя рука при рукопожатиях сегодня неизменно становилась влажной и холодной (сколько бы я не вытирал её о брюки школьной формы). Я бесстрашно протягивал её очередному отпрыску Фрола Прокопьевича (невольно задерживал при этом дыхание). И тут же улыбался, сообразив: «припадок» не случился. Моё упрямое желание пожать всем руки показалось гостям Лукина странным (особенно женщинам и девочкам). Они прятали усмешки, посматривали на генерал-майора и будто мысленно спрашивали: «Он всегда такой?» Но они не обидели меня отказом: все (и дети, и женщины) хотя бы однажды прикоснуться к руке «странного мальчика» (к моей).

Последним мне пожала руку невысокая полноватая дама — дочь Фрола Прокопьевича. Она тут же засыпала меня вопросами о своём отце (будто приняла меня за его лечащего врача). Спрашивала, вовремя ли тот принимает лекарства, ходит ли на прогулки, хорошо ли спит. Шпаргалку ответов на подобные вопросы мы с Лукиным не составили (а я плохо представлял, что именно Лукин наговорил обо мне дочери). Поэтому я изобразил смущение и растерянность (в образе «странного» десятилетнего мальчика были и преимущества) — покосился на хозяина квартиры. Генерал-майор по-родственному обнял меня за плечи и громогласно заявил я «великолепный тимуровец». Пообещал, что непременно поблагодарит руководство моей школы за «шефскую помощь». Подмигнул мне и объявил о том, что «пора обедать».

У Лукина я побыл меньше часа. Пообедал. Пообщался с мальчишками примерно моего (нынешнего) возраста. Увеличил свои познания в сфере домашнего растениеводства. Получил от сына Лукина подарок на новый год (небольшой бумажный пакет — сразу в него не заглянул: постеснялся). Фрол Прокопьевич подтвердил, что я своё обещание выполнил (подмигнул мне, кивнул головой). Поэтому я выбрался из-за стола и объявил, что «мне пора». Сказал, что на завтра мне задали много уроков (Зоя действительно жаловалась, что придётся решать к завтрашнему дню «аж три» задачи по математике: ей такое количество заданий показалось «огромным»). Прихватил новогодний подарок и побрёл в прихожую. Фрол Прокопьевич проводил меня до двери. Помог мне застегнуть пальто, поправил мою шапку, прикрыл мне горло шарфом.

— Спасибо, Мишаня, — сказал он. — Теперь со спокойной душой встречу Новый год. С наступающим праздником тебя!

— И вас тоже с наступающим, — пробормотал я.

К Солнцевым я сразу не пошёл — заглянул домой. Переоделся, взял сумку с кимоно: решил, что от Паши сразу же пойду во Дворец спорта на тренировку. И заглянул в полученный от Серёжи пакет. Ухмыльнулся, высыпал его содержимое на кровать. Поначалу удивился тому, зачем сын Лукина привёз мне из Ленинграда конфеты (да ещё в подарок на Новый год). Те походили на ириски. Но явно импортные. С разноцветными фантиками и одинаковым рисунком. Взял одну из «ирисок» — повертел её в руке: разглядывал картинку на обёртке (мальчик в большой шляпе, похожей на сомбреро). Прочёл: «Pedro. Velim. Bubble gum». И улыбнулся, словно увидел старого знакомого. Сообразил, что получил в подарок не конфеты (и уж точно не ириски). А мечту советских школьников: импортную жевательную резинку (около сотни жевательных резинок, упакованных в яркие обёртки с выполненными латиницей надписями).

— Педро, — пробормотал я.

Поднёс жевательную резинку к лицу, понюхал. Фруктовый аромат жевательной резинки я не почувствовал, но вспомнил его. Потому что точно такие же «жвачки» мы с Валерой Кругликовым покупали в чехословацком луна-парке, который приезжал в Великозаводск в тысяча девятьсот восемьдесят шестом году. Мы часто туда бегали. Но не только для того, чтобы прокатиться на «американских горках». А потому что в билетных кассах там продавали эту самую жевательную резинку «Педро» — «жвачку», из которой великозаводская детвора выдувала «пузыри» (большие, какие «ни в жизнь» не надуть из советских жевательных пластинок). Я вспомнил даже стоимость той жевательной резинки: руль за штуку. На фантике так и написали цену: «1,-». Я уже потом узнал, что эта единичка означала вовсе не советский рубль, а чехословацкую крону (до тысяча девятьсот девяностого года по курсу стоившая десять советских копеек).

Я не удержался, развернул фантик (вкладыш с картинкой под ним не обнаружил) — как и ожидал, нашёл под ним знакомое розовое «тельце» жевательной резинки. И уже наяву почувствовал её аромат. А затем и вкус (фруктовый, как мне и запомнилось). Тут же представил, как отреагировал бы на эту жвачку Валера Кругликов. В прошлой жизни он проявил чудеса выдержки: сохранил одну жевательную резинку нетронутой — на память. Приятель показывал мне её незадолго до своей гибели (у той был голубой фантик с точно таким же мексиканско-чехословацким мальчиком в большой широкополой шляпе); мы вместе с ним тогда вспоминали, как наскребали по сусекам монеты, чтобы собрать рубль (не на билет аттракциона — на «жвачку»). Я хмыкнул, помял жевательную резинку челюстями. И уже вскоре выдул из неё пузырь… который тут же лопнул: с приглушённым хлопком выпустил воздух.

Собрал в горсть десяток разноцветных «ирисок» — представил, как порадую сегодня приятелей. Сам я теперь не считал себя любителем подобных «вкусностей». Выдувание пузырей меня уже не развлекало, как в прошлом детстве. Хотя когда-то я облепил дверцы тётушкиного шкафа наклейками-вкладышами, что находил под фантиками жевательной резинки (динозаврами, машинками, терминаторами и прочими шреками). И даже собирал коллекцию вкладышей из серии «Love is…» Но в этой жизни Педро меня порадовала, прежде всего, теми воспоминаниями, что она навеяла. А вот её вкус теперь уже не приводил меня в восторг. То ли потому что пока свежи были воспоминания о других «вкусностях», которые я пробовал в прошлой жизни. То ли потому, что со временем у меня сменились предпочтения. Не получалось у меня смотреть на «Педро» с прежним искренним детским восторгом.