— И пора бы уже освоить пишущую машинку. В нынешние времена — пригодится. Бумажек-то, поди, целую кучу калякать приходится?

— Ох-ре-неть, — сказал замполит, снял фуражку и почесал потную голову. — Ты прям Мессинг. Мне только сегодня в кабинет "Украину" приволокли! Буду осваивать... Слышишь, Белозор, ты это, заходи почаще! У нас геройских парней в части полно, есть про кого писать! А пить я брошу, так и знай! Вот следующий раз придешь — увидишь!..

Что я должен был увидеть — осталось тайной, потому что за воротами уже сигналил пепелац Мустафы, позвякивая на знойном ветру цацками, висюльками и бубенцами.

— Это за мной! — я махнул рукой сначала замполиту, потом, на КПП — терминатору в каске, и, насвистывая тревожную тему "эпизода нашествия" из Ленинградской симфонии Шостаковича, покинул базу витебских десантников.

На душе было неспокойно.

Кабул в восьмидесятом году представлял собой нечто невообразимое. Здесь в одном котле варились ростки социалистической модернизации, мусульманские и этнические традиции, островки западного капиталистического мира в виде вывесок над частными магазинчиками на английском языке.

По дорогам сновали машины всех форм и размеров, от военной техники и "легковичек" советского производства до жесточайше изукрашенных афганских грузовиков, марку и модель которых определить было уже невозможно в силу бесконечного тюнинга в стиле "дорого-богато" на восточный манер. В таких грузовиках возили людей, коров, какие-то клунки и мешки и всё, что угодно!

На тротуарах было полно народа, целые толпы, жизнь кипела! Люди одевались тоже совсем по-разному: цивильные костюмы, чалмы, шемахи, пуштунские шапочки, тюбетейки, шаровары, рубахи. Женщины в ярких нарядах или в строгих офисных костюмах, или — в однотонных паранджах... Тут и там мелькала военная форма — советская и местная. Сарбозы, царандой — афганские армейцы и правоохранители — чувствовали себя в столице вполне уверенно. Здесь центральная власть была на первый взгляд крепкой.

Журналистские будни в последние три недели были монотонными, однообразными — ничего эксклюзивного и невероятного не происходило. Беседы, интервью, репортажи, поездки в пригороды, в воинские части — один в один работа в районке, разве что зачастую требовался переводчик, и жарко было так, что хотелось снять с себя шкуру, немного остыть и надеть обратно. Люди мелькали калейдоскопом: солдаты, специалисты, местные — из лояльных... Из Нового-Старого района я съехал почти сразу, и пары дней не прошло — активистки-русистки явно не были для меня подходящей компанией.

Теперь я жил в загородном доме, двухэтажном, охраняемом — там нас было человек десять таких, из журналистской братии. Обстановка напоминала студенческую общагу, только вместо студентов тут коротали свободное от выездов время тёртые жизнью дядьки, многие — уже седоватые или с залысинами. Я в их компании смотрелся эдаким свеженьким щеглом — кажется, моложе меня тут никого не было. Хотя кто их знает — некоторые пили так мощно и с такой самоотдачей, что характерными рожами могли обзавестись и к тридцати. В комнатах постоянно стоял запах перегара и табака. Кажется, я пропитался им насквозь, хотя пил мало и не курил вовсе.

Печатные машинки на "вилле" имелись, и мне досталась самая раздолбанная. Но зато — "Москва", уже привычная, и вечерами, когда на афганскую землю опускалась прохлада, я долбил по клавишам, как натуральный дятел, вызывая возмущенные вопли окружающих. Телефонную связь с редакциями организовывали раз в три дня, и мы отвисали на трубке, диктуя материалы и тыкая друг другу в спины пальцами и поторапливая.

В середине июля нас, журналистов, пригласили на некий эрзац пресс-тура по Кабульским учреждениям образования, и теперь мы ехали в лицей Революции — общаться с тамошними педагогами и ребятишками. Как я понял, мы не только материалы должны были написать, но и выполнить роль эдакой агитбригады — рассказать, как прекрасно живут октябрята, пионеры и комсомольцы в Союзе. Каждый из нас вез несколько номеров своей газеты — для репрезентативности. Я поначалу пытался найти в жарком нутре "барбухайки" подшивку дубровицкого "Маяка", пока не понял, что занимаюсь дичью, ибо уже двадцать минут восседал на пачке "Комсомолки".

У самых дверей нас встречали мои знакомые русистки — Ирина и ВерОника. Они тут преподавали и одновременно выполняли роль переводчиков, и совершенно не походили на тех развеселых боевых подруг, с которыми я соседствовал в начале своего пребывания в Кабуле. Строгие юбки до колен, сдержанные жакеты, минимум косметики, аккуратные прически в стиле незабвенной Надежды Константиновны Крупской, четкое, почти маршевое цоканье каблучков по каменным плитам пола... Это ж надо, какие женщины всё-таки артистки по природе своей! Станиславский бы точно поверил.

Милые дамы провели экскурсию по этажам: в отличие от других школ, более напоминавших сараи, чем учебные заведения, лицей был обустроен конкретно и капитально. Современные кабинеты химии и физики, неплохой косметический ремонт, наборы учебников, нормальные доски, парты, стулья... Карты и пособия! Кинопроектор!

В самой большой аудитории собрались старшеклассники — мальчишки и девчонки лет по четырнадцать-пятнадцать разве что в рот нам не заглядывали — никакой ненависти или отчуждения я не чувствовал.

У всех девочек — белые шарфики, длинные, до пола, платья. Мальчики — одеты кто во что горазд, но прилично. Нищетой тут и не пахло: может быть, это были дети партийных бонз, высоких чинов из Народно-Демократической Партии Афганистана, но — чисто субъективно мне показалось, что ничего еще не потеряно. Вот эти ребята и девчата относились к нам как к старшим товарищам, с уважением и даже — отчасти — с восторгом. И это можно и нужно было культивировать, и предавать такую дружбу ни в коем случае не стоило!

Если другие журналисты — особенно неприятный, пахнущий дрянным алкоголем тип из "Правды" — разливались соловьями и нахваливали свои издания, то я пошел другим путём. Просто взял — и провел интервью у тех, кто был посмелее. ВерОника — то есть Вероника Аркадьевна — переводила, когда они забывали русские слова:

— Ас-саляму алейкум! — протянул ему руку я. — Как тебя зовут?

— Ва-аляйкуму с-салям! -удивился парень. — Меня зовут Хаким.

— Сколько тебе лет, Хаким?

— Пятнадцать.

— Ты давно учишься в школе?

— Пять лет уже!

— А какой предмет тебе больше всего нравится?

— География! Там рассказывают про разные страны, про Советский Союз. Когда я повзрослею, стану самостоятельным, то хочу побывать в Москве, увидеть Кремль и вашу настоящую зиму.

— А кем ты хочешь стать, когда вырастешь?

— Инженером! Я хочу построить железную дорогу, которая связала бы все города Афганистана: Кабул, Кандагар, Герат, Мазари-Шариф... Чтобы люди могли сесть в поезд и поехать куда угодно! Папа сказал, что если я буду хорошо учиться — то поеду в Москву, в университет Дружбы Народов! Мне очень нравится это название.

— Ты хочешь, чтобы народы жили в дружбе?

— Да, я хочу, чтобы люди вместе строили, летали в космос! Как Гагарин! А не стреляли друг в друга... — он вдруг замолчал и погрустнел. — Вы ведь делаете газету, верно? Ее все-все шурави читают? Напишите в газету, чтобы ваши приезжали к нам, как раньше — лечить, учить и строить, а не стрелять... Не должны наши и ваши стрелять друг в друга!

На парнишку попытались зашикать местные педагоги, но я обвел их тяжелым взглядом, и бабоньки заткнулись.

— Обязательно напишу, Хаким. Я тебе обещаю. И буду бороться до последнего, чтобы это напечатали. Переводи, Вероника Аркадьевна, слово в слово!

Мои соратники по перу таращились на меня как на идиота. Дежурный "молчи-молчи" корчил дикие рожи. Нихрена они не понимали! Этот пацан был настоящим кладом! Мне бы еще такого же — но из Москвы, со взором ясным и сердцем чистым, голубоглазого и светловолосого, в пионерском галстуке... А потом еще и встречу организовать, чтобы наш Ваня их Хакима по Москве поводил, а потом и сам в Кабул — мирный! — приехал... И писать про все это со страшной силой!