— А как же презумпция невиновности? — спросил я. — Мою вину ещё доказать нужно. Сделать это будет непросто — потому что я девчонку не убивал, и даже не заходил в её квартиру. Кроме рассказов о том, что я читал в подъезде книгу, вы ничего не найдёте. У вас нет против меня никаких улик. Точно так же в убийстве девчонки может быть виноват любой, кто проживает в том подъезде. Особенно те, чьи окна выходят во двор. Убийца увидел, как ушёл я. Потом заметил около мусорных контейнеров Веру Ильиничну. А если ещё и квартира не была заперта…

Я замолчал.

Потому что услышал, как Каховский усмехнулся.

— Всё забываю, что тебе, зятёк, всего лишь десять лет, — сказал Юрий Фёдорович. — Спасибо, что напоминаешь об этом. Рассуждать, как ты, может только глупый мальчишка. Вот объясни мне: зачем следственной группе изобретать велосипед, если у неё уже есть идеальный кандидат в преступники? Даже два: о Вере Локтевой тоже стоит помнить. У вас обоих была возможность зарезать девчонку. Вот в этих двух направлениях моя группа и будет копать прежде всего. Но и других соседей проверим — не переживай.

— Тётки, что сидели у подъезда, видели, как я уходил.

— Видели. Вот только они путаются во времени. Трое утверждают, что ты ушёл до того, как Вера Ильинична вышла с мусорным ведром в руках. Две говорят, что ты появился, когда Локтева уже болтала с подружкой. Одна и вовсе считает, что ты «выскочил» из подъезда перед самым приездом машины скорой помощи. Так что их показание можно трактовать не только в твою пользу. То же самое, кстати, они говорят о Локтевой — разберись теперь: вышла та в хорошем настроении, или «выбежала, как ошпаренная».

Каховский вынул из пачки сигарету, закурил.

— Ты пойми главное, Михаил, — сказал он. — Мы обязаны найти преступника. Начальство уже торопит: убийство в нашем городе — не рядовое преступление. А потому нет смысла искать чёрную кошку в тёмной комнате — особенно если все уверенны, что её там нет. Подозрительный мальчишка — это замечательный кандидат в убийцы. Мы обязаны отработать эту версию. И мы её отработаем. Не сомневайся, зятёк: найдется много желающий закрыть дело убитой школьницы в ближайшее время. А значит: на тебя и твоих родителей будут давить — пока ты не сознаешься.

— С чего бы это мне сознаваться? — спросил я. — Вы, правда, считаете: я признаюсь в том, чего не делал?

Я отогнал от своего лица дым.

Каховский пожал плечами.

— Не ты первый, зятёк, не ты последний. Ты просто пока не представляешь, как на тебя навалятся. И на твою маму — тоже. Чем можно надавить на неё, я тебе уже описал. А ведь ей будет грозить реальное наказание: она давно уже совершеннолетняя. Вам это всё объяснят. Пообещают, что твою маму не тронут, если ты признаешься в убийстве. Скажут, что тебе только десять лет, поэтому за преступление тебе почти ничего не будет. Пообещают, что ты отделаешься осмотром у врачей — расскажут, что тебя пока нельзя даже в закрытую школу отправить.

Юрий Фёдорович вдохнул новую порцию дыма.

— Вполне возможно, что даже не обманут, — сказал он. — Поначалу. Все порадуются быстрому закрытию дела. А твоя мама, быть может, сохранит работу и не обзаведётся судимостью. Но это в лучшем случае. Не советовал бы тебе, Михаил, надеяться на такой исход. Потому что сразу после суда твоя мать станет родителем малолетнего убийцы. Её судьба уже ни у кого не вызовет сострадания. А заработать за её счёт галочку в личном деле захотят многие мои коллеги. Почти не сомневаюсь, что ей отмерят «подарков» по полной программе.

Каховский заскрипел ручкой стеклоподъёмника — сплюнул на землю через вдвое увеличившуюся щель в окне.

— Ты тоже не отделаешься только беседами с психологами и психиатрами, — продолжил майор милиции. — В палату с решётками может и не угодишь. Но и в покое тебя не оставят — это я тебе обещаю. Как тебя в школе обзывали раньше?

— Припадочный, — сказал я.

— Это прозвище обретёт новый смысл, когда тебя признают виновным в убийстве, — сказал Юрий Фёдорович. — Родители твоих одноклассников не захотят, чтобы их дети учились вместе с убийцей. И я их прекрасно понимаю: у меня тоже есть дочь — я не хотел бы ежедневно видеть её рядом с уже однажды слетевшим с катушек психом. В школе тебя затравят. И во Дворец спорта дорожка для тебя тоже закроется. В Великозаводске будущего у тебя не будет — будешь мечтать о том, чтобы стоять на входе в Московский кремль и пожимать старикам руки.

Мимо нас через двор проехал автомобиль. На секунду он осветил фарами осунувшееся лицо Каховского, обогнул мусорные контейнеры и замер на углу дома. Его водитель заглушил двигатель.

А я не удержался — зевнул (и тут же на отцовский манер потёр рукой нос).

— Дядя Юра, — сказал я. — Можете не сомневаться: ваши доводы правильно повлияли на мою неокрепшую психику. Я трепещу и рыдаю — в душе. И вижу в вашем лице защитника.

Новый зевок я не прятал от своего собеседника.

— Но… оставим в стороне лирику, — сказал я. — И перейдём к главному. Иначе я сейчас усну прямо у вас в машине. Дядя Юра, признайте: вы ведь примчались ко мне не только для того, чтобы запугивать. А расспросить о моих видениях могли бы и завтра утром. В то, что я убил девчонку, вы не верили — своими оправданиями я не сказал вам ничего нового. Я понял и осознал всю глубину собственного падения. Как выбираться из этой задницы я подумаю завтра, на свежую голову. Так что говорите по делу, Юрий Фёдорович. Что вам от меня нужно?

В разговорах с Юрием Фёдоровичам Каховским я всё реже изображал ребёнка. И не только потому, что мне это надоело. Если первое время я ещё старался «не рвать шаблоны», то вскоре признал свои действия по маскировке под десятилетнего школьника вредными и бесперспективными — при общении с «дядей Юрой». Потому что помнил: к любым уродствам люди быстро привыкали. А вот «на равных» общаться с глупым собеседником получалось не у всех (пусть та «глупость» и объяснялась возрастом). Потому в беседах с майором милиции я если и «тупил», то не нарочно. Как и не специально совершал опрометчивые поступки — те были следствием непривычной обстановки и моей собственной самоуверенности.

Я не однажды наблюдал за тем, как Юрий Фёдорович объяснялся со своей дочерью, пару раз видел, как Каховский разговаривал с Вовчиком. И в том, и в другом случае это было почти стандартное общение «старшего» с «младшим». В словесных перепалках с детьми «дядя Юра» по обыкновению сыпал шуточками (вот только следил за их содержанием), демонстрировал почти искренний интерес, проявить заботу и участие в делах собеседника. Однако всегда выдерживал «дистанцию» и не допускал в своей речи «непристойных» выражений. Я не представлял, чтобы в ответ на слова дочери или рыжего Вовчика, Юрий Фёдорович (вот так же, как он это сделал сейчас) мог покачать головой и заявить: «Всё же не мешало бы тебе хорошенько всыпать ремнём, зятёк».

Зоин отец не сразу ответил на мой провокационный вопрос. Около минуты он молча курил (сообщив о желании отлупить меня ремнём), посматривал на меня сквозь клубы табачного дыма (словно перекраивал в уме заранее составленный план нашего разговора). Я поторопил его затяжным зеванием, вдохнул порцию пропитанного дымом воздуха (будто сам затянулся сигаретой), прокашлялся. Полученная от старшего оперуполномоченного Великозаводского УВД информация осела в моей памяти. Но я пока не спешил её анализировать. Потому что дожидался продолжения беседы с майором милиции: полагал, что тот сказал мне не всё, что собирался — чувствовал, что Юрий Фёдорович выдал пока лишь вступительную речь.

— Меня устраивало наше сотрудничество, Михаил, — сказал Каховский. — И я бы хотел, чтобы оно продолжилось.

Он протянул руку, постучал сигаретой по краю пепельницы — сделал это словно для того, чтобы дать себе ещё пару секунд на «подумать». По двору проехали мотоциклисты, нарушили тишину рычанием моторов. Я опять зевнул: намекнул Юрию Фёдоровичу, что бы он не затягивал с «признанием».