Я не вспомнил, когда переживал подобный мандраж в прошлый раз. В последние (или пока ещё не последние?) годы моей (прошлой?) жизни ничего подобного со мной не происходило. Стальными нервами похвастаться не мог и тогда. Изредка я чувствовал волнение и раньше (когда смотрел послематчевые пенальти на чемпионате мира по футболу, к примеру). Сильно переживал, когда старшему сыну удаляли грыжу. Нервничал, когда мои магазины «трясла» налоговая. Беспокоился за своего младшего, когда тот «вляпался» в «первую любовь» (до сих пор не мог забыть, какие глупости он творил). Но чтобы у меня от переживаний дрожали колени и пересохло во рту — такого я давно не испытывал.

Скользнул взглядом по невзрачному фасаду дома, по окнам, где на стёклах отражалось спускавшееся к горизонту солнце («наши» окна были с другой стороны — смотрели на проезжую часть). Вошёл в знакомый двор — остановился в тени от ветвей старого тополя. Усталость и всё нараставшее в душе волнение подобно тяжёлому рюкзаку давили на плечи. Мысли путались, словно у десятилетнего ребёнка, заблудившегося в большом городе. О своём походе к Каховским я уже не вспоминал. Не думал пока и о том, чем займусь «на летних каникулах» (смутно представлял, на что расходуют свободное время советские третьеклассники). В своём воображении я уже поднимался по ступеням этого дома на третий этаж — гадал, кто именно мне откроет дверь.

Но к подъезду я не пошёл — на негнущихся ногах доковылял до лавки, рядом с которой в песочнице возились детишки детсадовского возраста (их родителей поблизости не увидел). Уселся на нагретые солнцем доски. И вновь поймал себя на мысли, что не верю в реальность того, что вижу вокруг. Рядом с этим домом снова накатили размышления на тему «где я и кто я». Потому что я приходил сюда в две тысячи шестнадцать году. С целью поностальгировать, вспомнить о прошлом. Но своей цели тогда достиг лишь частично: в полной мере не погрузился в атмосферу прошлого и не разбудил детские воспоминания. В тот раз обнаружил: «папин» двор за десятки лет изменился — до неузнаваемости.

Теперь же я увидел его точно таким, каким помнил с детства. Длинные ряды непохожих один на другой сараев. Песочницы и покосившиеся качели — они появились здесь ещё до моего рождения (до рождения Павла Солнцева). А ножки металлического стола для настольного тенниса вкапывали в землю уже при мне. Я помнил, что это сделал наш бородатый сосед с приятелями — во дворе витал запах пива и табачного дыма, пока мужчины орудовали лопатами. Сейчас на том столе лежал фантик от конфеты и тополиные листья. И даже лица старушек в цветастых халатах, что оккупировали сидячие места рядом с подъездами, выглядели знакомо — не раз эти женщины цыкали на меня и шипели мне вслед (так мне помнилось).

Городскую больницу будущего я помнил смутно. Да и не особенно она изменилась за сорок лет: я особых отличий не вспомнил (кроме плаката «Слава КПСС!»). Город сменил свой облик. Вот только делал он это постоянно: здания сносили и строили новые, открывались и прекращали своё существование магазины, сменяли один другой рекламные баннеры на стенах. Уверен, что после двух проведённых в больнице месяцев я в любом случае увидел бы на улицах Велизаводска много нового — все эти перемены не впечатлили, как и обилие отечественных автомобилей на дорогах. По-настоящему ожившие воспоминания я увидел лишь здесь, в «папином» дворе. И это показалось невероятным — настолько, что мне захотелось ущипнуть себя, чтобы проснуться.

Обилие изделий «АвтоВАЗа», красные галстуки на детишках, рассказы соседей по палате о «светлом будущем» и о привезённых «из-за бугра» вещах — всё это удивляло, вызывало ностальгическую улыбку, но всё же не заставляло верить в перемещения во времени. А вот то, что я видел сейчас — совсем другое: часть того, что не могло существовать, что осталось далеко в прошлом, что сложно было воскресить. Но было и то, что воскресить попросту невозможно: не вещи, не атмосфера — люди. Те, кого я знал… и потерял. С такими я пока не встречался. Надя Иванова, врачи и соседи по палате в больнице, Зоя и Елизавета Павловна Каховские — то были новые знакомства, а не чудесным образом вновь ожившие и помолодевшие знакомцы из прошлого.

Я разглядывал двор — тот казался пятнистым из-за просачившихся сквозь тополиные ветви солнечных лучей (светлые пятна на земле с каждой минутой становились всё меньше — тени разрастались). Слушал голоса родителей, через приоткрытые форточки зазывавших своих детей домой. Слышал постукивания о стол костяшек домино (пенсионеры не играли в настольный теннис — «забивали козла»). Посматривал на возившегося рядом с «горбатым» «Запорожцем» мужчину (машину с вмятиной на двери я смутно припоминал, но лицо её владельца не показалось знакомым). Помахивал, будто веером, на своё лицо томиком Беляева — вот только от духоты это не спасало (да и пот у меня на лбу выступил вовсе не от жары).

— Ладно, — пробормотал я.

Привлёк к себе внимание детишек, игравших в песочнице в кладоискателей — ребятишки зыркнули на меня недовольно, словно я спугнул им удачу.

— Не трусь, Павлик, — сказал сам себе. — Или кто ты там теперь… Миша?

Ничего знакомого в подъезде я не увидел (не узнал ни надписи на стенах, ни расцветки обитых дерматином дверей — словно совсем не обращал на них внимания тогда, в детстве). А вот похожий на большой рыбий глаз дверной глазок на двери отцовской квартиры вспомнил. Как и незамысловатый узор, составленный на ней из тёмных шляпок декоративных обивочных гвоздей и толстой лески. Память воскресила облик блестящего большого ключа, который я когда-то вставлял в замочную скважину — в ту, что увидел на двери.

Я вдыхал пропахший сыростью и хлоркой воздух — успокоил дыхание (получилось это сделать далеко не быстро), но не утихомирил сердце (то не пожелало уменьшить частоту сокращений). Смахнул со лба пот, поправил причёску. Одёрнул новенькую футболку — ту самую, с ярким зелёным самолётом, но уже с тёмными влажными пятнами подмышками. Зажал в руке книгу, будто превратил её в щит. Надавил пальцем на блестящую чёрную кнопку (воскресил в памяти дребезжание звонка ещё до того, как его вновь услышал).

Сердце пропустило удар — будто прислушивалось к доносившимся из квартиры звукам (гудел холодильник; звучала музыка из радиоприёмника — папа любил его слушать, пока возился на кухне; бубнил телевизор — цветной «Рубин»). Я подавил желание прижать ухо к двери: позабыл, что выглядел десятилетним мальчишкой и вполне мог себе позволить такой «несолидный» поступок. Вновь прокрутил в голове заготовленные фразы — чтобы не стоять столбом… если из квартиры выглянет именно тот, на встречу с кем я надеялся.

Дверь приоткрылась, хотя шагов я не услышал.

Я опустил глаза — из полумрака прихожей на меня смотрел темноволосый мальчишка.

— Тебе кого? — спросил он.

Голос паренька показался мне незнакомым, чужим и неприятным.

А вот самого мальчика я узнал. Потому что уже видел его на фотографиях. А когда-то давно — в зеркале.

Я молчал (не ожидал этой встречи) — разглядывал лицо ребёнка (знакомое), его причёску и одежду. Отметил дыру на месте верхнего резца (вспомнил: зуб не успеет вырасти до первого сентября). Пробежался взглядом по царапинам на ногах парнишки, ещё не полностью зажившим (зелёнка уже почти стёрлась), оставленным там рыжим уличным котом. Память подсказала, что тапочки мальчика доживали последние дни: отец в конце месяца заменит их новыми (а эти выбросит — тайком).

Заметил, что не дышу — заставил себя выдохнуть. Взглянул на белый бок холодильника, на квадратный соломенный коврик (папа стелил его в прихожей — не снаружи, у двери), на штору из кусочков бамбука, что украшала вход в спальню (мы с папой спали в одной комнате — вторая была гостиной). Почувствовал запах выпечки — представил вкус клубничного варенья («Идеальный выбор — для блинов!», — утверждал отец). Услышал похожие на скороговорку слова футбольного комментатора (из телевизора).