Теперь же за той информацией мне виделось серьёзное девичье лицо (оно станет мокрым от слёз). И воспоминания о боли. О нестерпимой боли. В своём видении я ощущал её всего пару минут — мне эти минуты показались долгими, почти бесконечными. Когда они начались для девчонки? За час, за день до начала «видения»? Я вздрогнул, представив, что ожидало Зою Каховскую чуть больше чем через месяц. Если только пережитый мной во время «припадка» кошмар не окажется пустой фантазией. Такая вероятность существовала. Хотя случай с карамелькой стал реальностью. А память упорно напоминала дату: четырнадцатое июля тысяча девятьсот восемьдесят четвёртого года — именно тогда перестало биться сердце дочери Юрия Каховского.

Надя вложила в книгу закладку. Не сдержалась — зевнула (прикрыла рот ладонью).

— Мишутка, мне кажется, ты меня совсем не слушал, — сказала она.

— Слушал. Просто… я сегодня устал.

Тоже зевнул, хотя спать пока и не хотел.

— Отдыхайте, мальчики, — сказала Надежда Сергеевна. — Завтра суббота — я приду к вам до обеда.

Она поцеловала меня в лоб, помахала рукой моему соседу.

Рыжий махнул ей в ответ.

— Миха, может ты… это… почитаешь? — спросил он, когда за стеной палаты стихли шаги Нади Ивановой.

«Он не назвал меня Припадочным», — отметил я. По имени конопатый мальчик называл меня редко — только когда «подлизывался». Я подумал, что мне не помешает отвлечься от невесёлых мыслей (и от воспоминаний о сегодняшнем «приступе»).

— Конечно, — ответил я. — Почитаю.

Взял с тумбочки книгу, всё ещё пропитанную теплом Надиных рук.

Перед сном я не пошёл на новую прогулку: поленился, отложил подвиги на завтра.

Утром я так и не добрался до туалета: коленки затряслись на полпути к заветной комнатушке. Но всё же одолел немалый маршрут. Первую половину пути шёл самостоятельно! Вернулся в палату, опираясь о стену и о плечо своего соседа. Сердце металось в груди (едва ли не ударялось о подбородок), капли пота скатывались по лбу и бокам, дышал я часто (словно вернувшийся с пробежки пёс). Но радостно улыбался. И строил в голове наполеоновские планы. Рассчитывал взглянуть на советскую сантехнику (раковины — не в счёт) уже до конца этой недели: сегодня — максимум, в воскресенье.

Но в воскресенье вечером мои старания «расходиться» «вылились» в высокую температуру.

В понедельник усатый доктор не выявил причину ухудшения моего состояния. Он пофилософствовал на тему «психологической реакции» и «адаптации сознания» (вот только не пояснил, на что именно я «реагировал» и к чему «адаптировался»). Велел мне не расстраиваться, потерпеть. Пообещал, что «температура» долго не продержится («Для этого нет никаких видимых причин»). Напичкал меня таблетками — запретил вставать с кровати. А ещё он распорядился «отселить» от меня конопатого мальчишку («На всякий случай»), велел медсестре проведывать меня каждые два часа.

Наде в тот день разрешили взглянуть на меня с порога (ближе подойти не позволили). Я сообщил ей, что всё в порядке, помахал рукой.

А следующие трое суток по большей части выпали из моей памяти — остались лишь воспоминания о том, как у меня болела голова, и что я очень хотел пить.

Надю Иванову я вновь увидел только в первых числах июня — когда я уже не «температурил». Книгу она мне больше не читала. Мы с ней просто болтали.

Восьмого июня (перед выходными) ко мне в палату подселили сразу двух новых соседей. Так же, как и прошлого, мальчишек переселили из других палат, куда поместили новеньких.

Рыжего к тому времени уже выписали — об этом я узнал от санитарок. Прощаться со мной мальчик не приходил. Или же я о его визите попросту не помнил (проспал его или валялся тогда в беспамятстве).

Завёл себе привычку: когда слезал с кровати, подходил к окну, смотрел на баннер «Слава КПСС!». Убеждался, что остался всё в той же реальности, где за окном началось лето тысяча девятьсот восемьдесят четвёртого года.

Моё тело предательски сопротивлялось выздоровлению. Я растерял все «достижения», пока лежал с температурой. Уже не чувствовал себя способным на рекорды. Сердце не желало привыкать к нагрузкам (при каждом шаге устраивало в груди «пляски дикарей»). Одышка не исчезала (после десятка шагов я останавливался, минут пять восстанавливал дыхание — такими темпами идти до дома Миши Иванова я буду не меньше месяца). Самостоятельные прогулки по палате больше не казались мне «плёвым» делом — вновь превратились в тяжкий труд. Но я скрежетал зубами и вышагивал вдоль стены: тренировался днём по две минуты в час.

Усатый доктор запретил мне самостоятельные прогулки: он выдвинул теорию, что причиной недавнего ухудшения моего состояния стало переутомление. Врач предположил, что так мой организм отреагировал на «чрезмерные нагрузки» — «подал нам сигнал», что «не нужно форсировать события». Велел мне «соблюдать постельный режим», вставать с кровати только под присмотром медперсонала, «не торопиться». Вот только я с выводами врача не согласился (пусть и не признался в этом): мысли об отце и о Зое Каховской подсказывали, что мне не следовало задерживаться в больнице. Потому я продолжал прогуливаться по коридорам.

До туалета я дошёл только одиннадцатого июня (в сопровождении медика).

«Чмок, чмок…» — подошвы моих тапочек отлипали от линолеума с неприятным чавкающим звуком. Я неторопливо переставлял ноги (малейшее ускорение сказывалось на ритме сердечных сокращений). Смахивал платком со лба влагу. Посматривал на стрелки настенных часов.

Из больничных палат за моим «бравым маршем» наблюдали детишки. Их лица мне уже примелькались. Потому что прогуливался я теперь всё чаще. И уже привык ощущать на себе любопытные детские взгляды. Следил всё больше за собой — за своим дыханием.

Тридцать шагов в одну сторону коридора. Остановка. Разворот на сто восемьдесят градусов. Пятисекундный «перекур». Снова заявлял о себе чмоканьем шагов: подобно неуклюжему пингвину брёл в обратную сторону. И так на протяжении семи минут — каждый час.

Девятнадцатого июня я увеличил время своих марш-бросков ещё на одну минуту. Это заметно сказалось на моём самочувствии. Уже к обеду ощущал гул в ногах (мышцы, что удивительно, не болели). Футболки на спине в перерывах между походами не успевали просыхать.

Поэтому я теперь менял одежду после каждого «спринта» (переодевался в пижаму лишь перед сном). Не жалел Надю Иванову, которой придётся стирать кучу поношенной мною одежды. Но я не желал свалиться ещё и с простудой: потому что рассчитывал уйти из больницы до июля.

В субботнее утро (двадцать третьего июня) я проснулся совершенно без настроения. Нехотя поковырялся в каше (еду мне приносили санитарки: поход в столовую для меня по-прежнему оставался недостижимым свершением). Улёгся обратно в постель. Смотрел в потолок, без особого интереса слушал рассуждения моих соседей по палате о том, кто победит сегодня в первом полуфинальном матче (близился к завершению чемпионате Европы по футболу). Парни склонялись к тому, что португальцы одолеют французов.

«Французы станут чемпионами, — подумал я. — В финале обыграют испанцев».

Но не озвучил своё предсказание мальчишкам: не из нежелания разрушить интригу — попросту поленился.

Весь день я провалялся на кровати, молча разглядывая потолок. Почти не ел. Не гадал, что со мной происходит. И не строил никаких планов. Мне вдруг стало безразлично: правильно ли я запомнил результат финального матча (два-ноль в пользу хозяев чемпионата), здоров я или болею, реальность вокруг меня или сон, в России я или в СССР, взрослый я или ребёнок. А ещё: я не видел смысла вставать с кровати и снова отсчитывать шаги и минуты, расхаживая по коридору.