— Черт возьми, сдохнуть под грудой картошки? Серьезно? Белозор, вообще — на кой хрен ты поперся в Смолевичи? — этот голос я знал хорошо: к моей больничной койке пришел никто иной, как Павел Петрович Привалов, начальник Минского УГРО.

— ...ГАЗ-САЗ-53Б под управлением водителя Николая Митрофановича Пустовита... — пробормотал я.

— Погоди-ка! Какого хрена? Опять твои штучки? Ты что — знал? Но тогда — какого хрена?!

— Он живой хоть? — я мог разговаривать — белозоровским баритоном, шевелить этими руками-лапищами, даже слышать!

Это всё само по себе было прекрасно, а тот факт, что башка моя была сплошь обмотана бинтами, меня особенно не смущал. Свет-то сквозь них я уже видел, так что и зрение — восстановится! Я точно это знал. Так что мерзкое ощущение по всему телу, головокружение и мигрень можно было и потерпеть.

— Живой! Он успел вывернуть руль, снизить скорость. Отделался легким испугом. Твой козлик бортом ударило, и картошки внутрь насыпало будь здоров! Ты только никому не рассказывай — засмеют! Бульбаш, едва не подохший от бульбы...

Мне смешно не было, а Привалов веселился:

— Козлику твоему — хана. Восстановлению, по всей видимости, не подлежит. А ты — подлежишь. Правда, черепно-мозговая травма и всё такое — ну это врачи тебе расскажут. Веселые деньки в больничке тебе обеспечены! Ты мне вот что скажи — черную "Волгу" видел?

— Какую "Волгу"? — удивился я.

— Ну, которая на встречку выехала и твоего этого Пустовита с панталыку сбила!

— Ничего такого я не видел... Я на обочине стоял, сообщение по радио слушал!

— Сообщение, м-да. Не один Пустовит с панталыку сбитый сейчас, — этот матерый мент, похоже, впал в уныние. — Одна половина страны рыдает и пьет с горя, вторая — гармонь готова от счастья порвать и пьет от радости, но — тихонечко. А третьей половине вообще фиолетово, кто там с трибуны вещает... Позорище какое-то. Ворона в турбине борта номер один, десяток погибших, из самых-самых...

— Не бывает третьей половины, — сказал я.

— Ой, Белозор! Не до того сейчас! Ты мне вот чего скажи — нам-то, нам — как дальше быть? Думаешь, я к тебе потрепаться пришел? Давай, говори, что там дальше?

— А я откуда знаю? — я и вправду понятия не имел, что делать Минскому УГРО в целом и Привалову в частности в данной ситуации.

— Но ты же... М-да. Ты сам-то что собираешься делать?

— Я-то? Работать. Статьи писать. В командировки ездить. Интервью брать. Дачу ремонтировать. Еще полушубки хочу девчатам справить на зиму...

— А!.. А-а-а-а... — Привалов, кажется, пытался понять и принять сказанное мной, но не успел — послышались быстрые легкие шаги.

— Гера! Да что ж это такое?! — это была Тася. — Товарищ милиционер, посадите его в тюрьму, пожалуйста!

— Э-э-э-эй, это чего — меня в тюрьму-то? — для проформы возмутился я.

— Чтобы ты от большого ума не убился! Или чтобы я тебя не убила!

— Так, товарищ Морозова, — продемонстрировал осведомленность в моих личных делах Привалов. — В тюрьму я его сажать не буду, ибо не за что — это раз, и дурдом мне в пенитенциарном учреждении не нужен — это два. Я лучше вам путевку в санаторий помогу достать — в Анакопию. Вы, главное, его за территорию не выпускайте, а то с Белозора станется при помощи мандаринов самоубиться... Или начать журналистское расследования в пользу угнетаемых в тамошнем питомнике обезьян.

— А дети? — тут же среагировала Таисия на пассаж про путевку. — А отпуск?

— Ой, всё это решается. Слышишь, Герман Викторович, я тебя Таисии Александровне на поруки передаю, поедете в санаторий — так во всём ее слушайся!

— Но мы же не...

— Ну и идиёт, что "не"! У нее будет путевка с детьми, а у тебя своя, отдельная. А номера — соседние. Санаторий "Белая Русь", в Анакопии — самшитовая роща, горный воздух, мыс выдается в открытое море... Еще и фруктовый сезон вот-вот начнется — красота! Отдохнешь, развеешься. Позвони на рабочий, как тебя выпишут, Белозор, решим с путёвкой. Вот тут, на тумбочке — сок апельсиновый и горькая шоколадка. Кушай, поправляйся, горюшко. Таисия Александровна, вы уж присмотрите за этим иродом, сил моих на него нет! — Привалов скрипнул стулом и вышел из палаты.

Тася, мне, конечно, всё высказала. И мои жалкие оправдания про то, что я "просто на обочине стоял и сообщение слушал" ее не убедили: она ведь до этого всё высказала Старовойтову, и, конечно, узнала, что никакой командировки не было. Но, выговорившись и выплакавшись, Таисия меня пожалела и поцеловала в свободный от бинтов участок башки.

— Ничего, лысого я тебя тоже любить буду. Да и отрастут волосы, не беда! Я к тебе еще завтра приду, Гера, а то вон — доктор идёт...

Я ещё и лысый теперь! Тяжела ты, жизнь попаданца!

Кто-то явно мне мстил. Ну, то есть я никогда в жизни подумать не мог, что пара вывихов, ссадины, гематомы, трещина в ребре и сотрясение мозга требуют ТАКОГО медицинского обследования! За семь суток постельного режима из меня, кажется, взяли все анализы, которые таились в недрах организма, провели осмотр с пристрастием всего, что можно и всего, что нельзя — тоже. Уколы, как я понимаю, колоть определили практикантов из медучилища, потому что на моих ягодицах, кажется, не осталось ни одного живого места. Зачем вообще мне нужно было что-то колоть? Витамины, для смирения?

Когда наследники Эскулапа, движимые чьей-то злой волей, решили, что я достаточно поправился — надо мной провели еще несколько унизительных экспериментов, а в финале самым подлым образом вынудили глотать зонд.

Черт побери, и в двадцать первом-то веке удовольствие от этой манипуляции было ниже среднего, а в одна тысяча девятьсот восьмидесятом году процедура сия и вовсе оказалось сущей пыткой.

Так или иначе, я выполз из эндоскопического кабинета совершенно опустошенный. Во все смыслах.

— Как самочувствие? — участливо спросила Тася, которая поджидала меня под дверью.

— Вы меня уж простите, Таисия Александровна, но моё самочувствие ровно такое, как будто молодой крепкий мужчина минут пятнадцать пихал мне в рот длинный толстый шланг! — выдал я.

— Кх-х-х-х! — Тася покраснела, зажала рот ладонью и, пыталась не засмеяться, глядя на то, как красивый голубоглазый доктор сквозь открытую дверь передает мне какие-то бумаги и справки.

Ему было плевать на дурные приметы, порог доктора не смущал. Я думаю, его вообще мало что смущало после пары лет работы в эндоскопическом отделении.

— На этом — всё? — уточнила Тася.

— Всё... Теперь вроде как можно попытаться отсюда сбежать...

Вообще-то полагалось ждать результатов всего этого безобразия на больничной койке, но мне страсть как не хотелось туда возвращаться. В том числе и потому, что в палате со мной жили не обычные соседи, а настоящий клуб выдающихся джентльменов.

Один усатый мистер, кажется — энергетик, с растянутой в аппарате ногой, храпел как тысяча чертей, со вздохами и всхлипами. По этим звукам можно было писать аранжировки для дабстепа, ну или — индустриальную симфонию, ибо дабстеп в нынешнее время был неведом.

Второй — мелкий смуглый камрад с фиксирующим воротником на шее постоянно что-то говорил или пел! Этот не обделенный красноречием парень рассказал мне подноготную всей своей семьи — от троюродного дяди до тещиной свояченицы, и я какого-то хрена теперь был в курсе, что у этой свояченицы шесть пальцев на ноге! А пел этот достойный адепт Орфея одну и ту же песню из неведомого мне индийского фильма:

— Разодет я как картинка, я в японских ботинках,

В русской шляпе я большой и с индийскою душой!

Его проникновенный петушиный фальцет повторял эти мантры всё время, свободное от рассказов про свояченицу и ее пальцы. Честно говоря, я думал, что сойду с ума. Решение сбежать укрепилось, когда привезли третьего: к этому полному джентльмену с травмированным коленом приходили посетители и приносили ему разные лакомства. И поглощал он их с завидным аппетитом. Двадцать четыре часа в сутки! Потрясающее пищеварение...