— Что это было? — поинтересовался Степанов, когда я сел в машину.

Он разглядывал бредущего шатающейся походкой по тротуару Федорова и пытался рассмотреть причину, по которой тот прижимал к лицу ладонь.

— Это? Это была самая дебильная попытка шантажа, какую только можно представить. Поехали сначала к гостинице, потом на вокзал, ага?

-Ага. А в гостинице что?

— В гостинице я разобью хлебальник одному портье, заберу вещи и... И всё.

На самом деле имелся еще и план обыскать номер, чтобы понять, где они посадили фотографа, или камеру поставили. Ракурс-то у меня был перед глазами, на фото! Ну да, это ничего бы не изменило, но любопытство съедало. Без вспышки, при дурацком освещении — как у них это получилось?

Степанов молча вел автомобиль и выдал реплику только у "Минска":

— Помощь нужна?

— С портье-то? С портье я справлюсь.

Мне понадобилось секунд семь, чтобы понять, что этот упырь за стойкой действительно был в курсе, и настучал кому нужно, когда ко мне пришла Таисия. Глазки-то у него забегали сразу, как он меня увидел! Они у него и в тот раз также бегали, только я внимания не обратил.

Теперь же, после того, как я забрал вещички из номера и спустился, чтобы отдать ключ, двуличный халдей старательно прятал глаза, делая вид, что очень занят чириканьем ручкой в журнале.

— Что-нибудь еще? — не отвлекаясь от рисования каракулей, спросил он. — Нет? Тогда всего хорошего.

Я протянул руку, ухватил его за галстук и — ХРЯСЬ! — впечатал его мордой в стойку:

— И тебе всего хорошего!

А место для фотографа у них в платяном шкафу располагалось. Там дверка в стеночке была — эдакий проход в Нарнию. Нарния по-советски — это, оказывается, не сказочная страна, а "Помещение для хоз.инвентаря". По крайней мере, я попал именно туда, выломав фальшпанель.

"Видел я все дела, какие делаются под солнцем, и вот, всё — суета и томление духа!" — так сказал Екклезиаст, и именно поэтому я любил поезда и не любил самолеты. Самолеты преумножают суету, наращивают скорость жизни. Поезда же суету снижают, притормаживают людей и расслабляют. Именно в поезде я наконец поверил в то, что мой суетливый отпуск наконец окончился и я могу отдохнуть.

Отдохнуть от отпуска... Вообще, можно было попросить Старовойтова оформить мне отзыв как положено, и догулять... Сколько? Сколько дней я работал, а сколько отдыхал — там, в Анакопии? Примерно пятьдесят на пятьдесят. А что, предъявить ему номерок "Комсомольской правды" с "Крахом фруктовой мафии", вытребовать хотя бы дней пять — и отоспаться, наесться, на... Хм! Всё это было очень заманчиво, но как говорил мой дед, "если человек не работает, у него начинаются заходы". А у попаданца, который своими заброшенными вперед камешками пустил круги на воде, более напоминающие цунами, и подавно заходов избегать следует. Потому — понедельник начинается в субботу!

Размышляя таким образом я дождался, пока поезд наконец отправиться. Попутчица была одна: какая-то тихая и доброжелательная бабуля, верхние полки пока оставались свободны, так что я закинул туда рюкзак, а сам ждал проводника, чтобы заказать чаю с лимончиком.

— Чемоданчик-то свой приберите? — вдруг раздался бодрый голос и в проходе показался плотный лысый парень лет тридцати. — Это моя полка.

— Конечно, — откликнулся я. — Нет проблем!

Кроме моего рюкзака там стоял еще какой-то картонный ящик, принадлежавший бабуле. Мы задвинули его под стол, и несмотря на первоначальную неловкость, нашли некий баланс в отношениях. А буквально через полчаса, балагуря о том о сем накрыли стол и перекусывали на троих.

— Берите всё, хлопцы, берите кушайте до чего руки дотянутся, мае даражэнькия! — радовалась бабуля.

Говор ее звучал очень певуче, мягко: родом она была "з Дроги-и-ичина!" И снеди у нее оказалось на целый батальон. Картошечка, маринованные огурчики, вареные яйца, запеченная курица, какие-то расстегайчики, коржики, салатики в маленьких баночка и Бог знает что еще. Бабуля гостила в Мытищах у сестры, и та напаковала ей так, будто она собралась в этом самом купе ехать во Владивосток.

Я выставил на стол всякие покупные деликатесы типа сырокопченой колбаски и твердого сыра, но это всё, конечно, с бабулиным изобилием сравниться не могло. Парня-попутчика звали Миша, и он тоже решил вложить свою лепту в застолье: достал из сумки ноль пять "Столичной".

— Нет, хлопцы, вы на гарэлку налегайте сами, только тихо, па-людску, а я пойду у други край вагону, там мая знаёмая едет, землячка — так нам надо срочно Шпаричиху обсудить. Ой, гвалт, она в шестьдесят гадоу замуж выскочила, ты подумай! — бабуля всё-таки была мировая!

А мы с Мишей таки решили приговорить бутылку. В конце концов — я мог себе это позволить! Ну что такое двести пятьдесят грамм за таким знатным столом? Да и попутчик мой производил самое благоприятное впечатление: он вовсе не походил на несчастных, у которых с первой рюмки слетает клямка, и они превращаются в буйно помешанных. Нормальный, основательный рабочий мужик, становой хребет нации, надежа и опора советского государства.

Короче, сидели мы капитально. Выпивали, закусывали. Говорили о том, о сем: про кино, Высоцкого, музыку, книги. Миша этот, несмотря на свой пролетарский вид, оказался человеком широких взглядов. По крайней мере, содержимое картонной коробки, которая стояла под столом, он разглядел — даже сквозь щелочку.

— О, лучок! Бабуля сказал — можно брать и кушать всё, до чего руки дотянутся! Эх, щас последняя под лучок зайдет... Люблю водку с луком, Гера! Присоединишься?

— Не, это без меня, Миша. Я вон лучше огурчики из баночки... Очень они замечательные!

Вообще-то, хрустеть репчатым луком в вагоне — это было чистой воды издевательство над попутчиками. Но мне после четырех порций "Столичной" было практически наплевать, я вполне мог рассчитывать на крепкий и безмятежный сон. А что касается вкусовых предпочтений... Ну, нравится человеку погорячее, ну что тут поделаешь?

И пока я хрустел миниатюрным и божественно вкусным огурчиком, он вмиг достал коричневую небольшую луковицу, очистил ее ножом, разлил остатки огненной воды по стаканам, мы чокнулись, выпили и закусили.

— Ой! — удивленно сказал Миша. — А чего это такой сладкий лук?

— Ой! — сказала появившаяся из ниоткуда бабуля. — Ты чего тюльпаны жрош, рэмень?

Я медленно сползал под стол и давился от дурного смеха. И как после этого не любить поезда?

На перроне меня встречала Тася. И Исаков. Точнее даже так — Исаков. И Тася. Они сюда пришли явно самостоятельно, никак не координируясь, и теперь явно чувствовали некую неловкость. При этом Владимир Александрович источал из себя ауру великолепия и оптимизма, сверкал улыбкой и периодически здоровался то с одним, то с другим человеком из ожидающих поезд. Он в Минске без году неделя, откуда успел со всеми познакомиться?

Тася стояла чуть поодаль: красивая, разрумянившаяся на морозе, с непокрытой головой... Она Исакова всегда опасалась, а потому — держалась в стороне. И хорошо, и замечательно: он на хорошеньких женщин смотрел всегда очень плотоядно. Примерно как на говяжий лангет.

Когда я шагнул по металлической лесенке вниз, на припорошенный снегом асфальт перрона, наш восхитительный третий секретарь парткома БССР мигом раздвинул встречающих и едва ли не в самое ухо радостно прокричал:

— Ба! А вот и ты! Я думал — не доедешь! Волков мне ужасных ужасов по телефону наговорил, и просил тебя вот так прямо с поезда встретить, чтобы ты горячку не порол!

— Горячку? — удивился я, пытаясь как-то вывернуться из его цепких лап, чтобы добраться до Таси.

— Он просил передать, что Федоров был у него, и никому хлебальники теперь бить не надо, и все фотоматериалы уничтожены... Так! Ты что — пил?