Юрий Фёдорович постучал пальцем по сигаретной пачке: по голове нарисованного верблюда. Поковырял ногтем мизинца в зубах. Потёр глаза (точно как потирала их в моём вчерашнем видении Нина Терентьева), но не зевнул.

— Что ты от меня хочешь? — спросил Каховский.

— Ну… не знаю, — сказал я. — Согласен проверить и Удалову. Надо — так надо. Вот только… я хотел бы прикоснуться к этой девчонке не по пути из школы. А в более подходящем для «приступа» месте. Да и лучше не стоя: мне надоело падать. Неужто нельзя дотронуться до неё сидя, а в идеале — лёжа?

Каховский усмехнулся.

— И как я это организую? — спросил он. — Что мне нужно сделать? В койку тебе эту Удалову подложу? Или тебя к ней? Ты ещё предложи предварительно её усыпить. Или оглушить. Нет уж, зятёк. В этом деле ты обойдёшься без моей помощи. Думай. Придумывай способ. Сам справишься: не в первый раз.

Юрий Фёдорович всё же решился — вынул из пачки сигарету. Взглянул на дочь, будто спрашивал у той разрешение закурить. Повернулся ко мне «римским профилем».

Зоя промолчала.

Каховский чиркнул зажигалкой.

— Лучше подумай, зятёк, всё ли ты мне рассказал об этой Нине Терентьевой? — сказал Зоин отец, вновь наполнив кухню табачным дымом. — Пораскинь мозгами. Это важно: важна каждая деталь. Постарайся, чтобы не было потом неприятных сюрпризов. Ладно? Что ещё ты видел или слышал в этом своём видении? О чём позабыл мне рассказать?

По оконному стеклу стучали капли дождя.

С едва уловимым звуком падали капли и с подоконника на пол.

Я заверил Каховского, что ничего не утаил.

Но я его обманул. Потому что в моём видении ни над письменным столом, ни где-либо ещё в той комнате не было никакого отрывного календаря. «Девятое декабря» — это я озвучил майору милиции дату, когда Нина исчезла в прошлый раз. А ещё я солгал Каховскому о том, что не знал, какую именно книгу читала перед смертью девятиклассница. Терентьева читала не обычную книгу, а отпечатанный через копирку на печатной машинке текст. Повесть, которой Нина Терентьева увлеклась перед смертью, называлась «Игорь Гончаров в школе магии и волшебства».

Седьмого ноября вместо того, чтобы пойти вместе с классом на праздничный парад в честь шестьдесят седьмой годовщины Октябрьской революции, я отправился в гости к Фролу Прокопьевичу Лукину. Ветеран Великой Отечественной войны обрадовался моему приходу. Пожал мне руку, выделил мне сменную обувь (старенькие тапки). В компании генерал-майора я расположился в тёплой комнате напротив телевизора. Мы снова ели блины (на этот раз с черничным вареньем — его пенсионеру «презентовал» сын) и пили чай — вместо того, чтобы морозить ноги и уши на городских улицах. Смотрели на цветной экран, где показывали Мавзолей на Красной площади в Москве и стоявших на его террасе правителей Советского Союза.

— Тяжело дышит, — комментировал телевизионную картинку Лукин. — Еле забрался по ступенькам наш верховный главнокомандующий. Зачем они вообще потащили его на парад? Видно же, что он еле на ногах стоит. Неужто некому вместо него помахать народу рукой? Не юбилейный ведь год. Не берегут Устиныча. Так он и до марта не дотянет. Каково будет, если он сейчас прямо там, на Мавзолее, свалится?

Фрол Прокопьевич покачал головой.

—…Присутствующие на Красной площади горячо приветствуют Генерального секретаря Центрального Комитета Коммунистической партии Советского Союза, — говорил диктор, — председателя Президиума Верховного Совета СССР Константина Устиновича Черненко, членов Политбюро ЦК КПСС, кандидатов в члены Политбюро ЦК КПСС, секретарей ЦК КПСС…

На экране телевизора показали собравшихся на Мавзолее людей — правителей СССР.

— А Николая Анисимовича на Мавзолее уже второй год нет, — сказал Лукин. — И кстати, Мишаня, ты оказался прав. Вчера Щёлокова лишили звания генерала армии. Не верится, конечно, что его исключат из КПСС. Но… подождём. В убийство Индиры Ганди я тоже не верил. До сих пор невестка вспоминает похороны индийского премьер-министра. Да уж. Такое показать в новостях…

Лукин усмехнулся.

— Теперь наши бабы до конца года будут обсуждать, как сынок маманю сжёг на костре. Смотрел, Мишаня, что эти индийцы творят? Нашего-то Устиныча на Красной площади сжигать не будут. У кремлёвской стены, небось, похоронят. А вот Щёлокова рядом с Кремлём не положат — теперь уж точно. Затоптал его Юрий Владимирович. Когда, говоришь, Николай Анисимович застрелится?

— Тринадцатого декабря! — прокричал я, не дожидаясь привычного «говори громче». — А из КПСС его исключат седьмого декабря. Щёлоков застрелится из охотничьего ружья на даче в Сосновом Бору. На следующий день после того, как его лишат государственных наград. Но перед этим напишет генсеку письмо, где скажет, что ни в чём не виноват и попросит оградить от неприятностей его детей.

Фрол Прокопьевич дёрнул головой, будто у него проявился нервный тик. Бросил взгляд на рамки с фотографиями на стенах (будто выискивал взглядом конкретное фото). Оттопырил губы.

— Что ж… посмотрим, — необычно тихо произнёс генерал-майор.

В начале двенадцатого Фрол Прокопьевич выключил телевизор. Репортаж о работе строителей Байкало-Амурской магистрали и праздничный концерт мы не смотрели — перебрались из гостиной в кухню. Невестка пенсионера в полдень накормила нас обедом (принесла его с собой в банках, разогрела на плите), перемыла посуду. В кухне мы с пенсионером всё больше разговаривали о кактусах. Лукин доказывал, что кактусы — недотроги. Уверял, что эти растения пусть и неприхотливые, но не любят лишнего внимания — излишние манипуляции с этими растениями запросто приводят к их гибели.

Поучаствовала в беседе и невестка Лукина (её недоверие к моей персоне уменьшалось с каждым днём, но пока не исчезло). Для неё тема кактусов оказалась неновой. Женщина сыпала такими подробностями, что я поверил: со свёкром она общалась о комнатных растениях не первый год — «нахваталась мудрости». После её ухода мы вернулись в гостиную. Фрол Прокопьевич задал мне накопившиеся после нашей с ним прошлой встречи вопросы. Делал пометки в тонкой ученической тетради. Причём, о многом спрашивал, опираясь шпаргалки (он заранее составил план нашей сегодняшней беседы).

Сегодня он сделал упор на международную обстановку в ближайшие годы — расстроился, что я сумел поведать о ней немногое (да и то — лишь в общих чертах). Когда озвучил все запланированные вопросы, Лукин пересел с дивана за стол. Туда он принёс папки с записями моих предыдущих рассказов (из школьных тетрадей пенсионер их аккуратно переписывал на серые листы). Я остался в кресле, рядом с журнальным столиком. Потягивал из большой чашки остывший чай, посматривал на шуршавшего бумагами генерал-майора, любовался настенной фотогалереей и расставленными по комнате кактусами.

Генерал-майор поправил дужки очков, взял из стопки бумаг исписанный мелким почерком лист. Провёл пальцем по строкам (шевелил при этом губами). Ярко светило в окно солнце (висевшие на стекле подвески с кашпо отбрасывали длинные тени). Фрол Прокопьевич включил ещё и настольную лампу. При ярком свете его волосы поблёскивали, будто в них запутались серебристые искры. Лукин выпрямил спину (стул под ним едва слышно скрипнул). Покачал головой, постучал по странице пальцем, словно помечал для себя опредёлённую собственноручно записанную фразу или привлекал к ней моё внимание.

— В начале второго по московскому времени, в субботу двадцать шестого апреля тысяча девятьсот восемьдесят шестого года — взрыв на четвёртом энергоблоке Чернобыльской АЭС, — прочёл Лукин. — Это отрывок из нашего прошлого разговора, Мишаня. Я много размышлял над твоими словами. Но… что-то в твоих рассказах не клеится. Вот не верю я в аварию на АЭС. И никто не поверит.

Он повернулся ко мне, хмыкнул.

— Я всё ещё не понимаю, как такое может произойти, — сказал Фрол Прокопьевич. — Вот… не понимаю — и всё тут! Это же атомная электростанция! Понимаешь?