Я сидел в квартире Нади Ивановой, будто запечатанный в консервной банке. Всё, что было мне здесь доступно — это вид из окна, скудный набор неинформативных телепередач и бессмысленные разговоры проживавших этажом выше соседей. Радиоприёмник вещал о достижениях рабочих и колхозников, а ещё он напоминал о постановлениях очередного съезда КПСС. Надя изредка разговаривала с приятельницами по телефону, но я был лишён и такого источника информации. Хотя вчера я всё же вновь проштудировал газеты. Но заинтересовался лишь спортивными колонками; а в передовицах («Пятилетке — ударный труд!», «Порядок на дорогах», «Наступательность нашей идеологии») не нашёл ни слова об Афганистане.

Первую же подвеску я в воскресенье изготовил за два часа. Особенно не торопился, работал спокойно, слушал звучавшие из радиоприёмника мелодии. Надя уже не сидела рядом со мной, как вчера — занималась своими делами (изредка интересовалась, не пора ли мне отдохнуть). Но я вошёл в ритм — расслабляться пока не собирался. Успел завершить плетение второй за сегодняшний день подвески до обеда. Суп без мяса вдохновил меня на новые подвиги: на плетение третьей подвески я потратил чуть больше полутора часов. После чего поддался на уговоры Надежды Сергеевны — прогулялся вместе с ней на «свежем воздухе». В этот раз мы снова прошлись мимо отцовских окон. Я увидел в окне своей бывшей спальни серьёзное лицо Павлика Солнцева — парень не обратил на нас внимания.

На «расчётную мощность производства» я вывел своё домашнее предприятие лишь во вторник.

В среду не без проблем повторил это достижение (побаливали заклеенные пластырем раны на руках).

А с четверга семь сплетённых за день подвесок стали обыденностью.

У моего предприятия случился вынужденный простой — с полудня субботы (четырнадцатого июля — в этот день в той, в прошлой моей жизни, умерла Зоя Каховская), в воскресенье и до вечера понедельника: закончился шнур. Надя ещё в четверг ходила к соседке; и та обещала принести с работы две бобины полипропиленового шпагата, но не смогла — клятвенно заверила, что добудет шнур в понедельник (не бесплатно — за два рубля). Потому я почти три дня бездельничал: листал книги, прогуливался, болтал с Надеждой Сергеевной.

Но шестнадцатого июля, вечером, снова впрягся в работу. Надя к тому времени посматривала на меня с подозрением, едва ли не испугано. Потому что куча сложенных горой на письменном столе готовых изделий становилась всё больше. Мне уже не удавалось прятать от Мишиной мамы свои изувеченные жёстким шпагатом руки. Но я не слушал её призывов «остановиться» — вновь и вновь нарезал нити для очередного изделия. Сам себя успокаивал тем, что моя «каторга» скоро закончиться — Надя моим заверениям уже не верила.

Я почти не ошибся с подсчётом отведённых мне на работу дней.

Двадцать второго июля я завершал плетение шестьдесят восьмой подвески. Бросил её на стол. Едва успел приступить к следующей, когда пришла Елизавета Павловна Каховская.

В пятницу Надежда Сергеевна получила аванс — пятьдесят четыре рубля (из которых сразу же отдала пятнадцать рублей долга). В нашем холодильнике вновь появился кефир — в морозилку отправились дожидаться своей участи две пачки пельменей. Субботним утром Надя съездила на городской рынок. Меня с собой не взяла, да я и не рвался трястись больше часа в троллейбусе. Среди немногочисленных покупок, что вручила мне по возвращению Мишина мама, я увидел с полкило творога и «мохнатую» курицу (Иванова продемонстрировала мне её горделиво, словно хвасталась охотничьей добычей). Эти продукты обещали внести в наш рацион разнообразие — мне уже поднадоели посыпанные сахаром серые макароны.

Мои подсчёты подсказали, что Елизавете Павловне Каховской уже пора было приехать в Великозаводск, если операция по удалению у её дочери аппендикса прошла без осложнений. Помнится, мой старший сын вернулся домой через неделю после подобной процедуры. Оперировали Зою числа десятого-одиннадцатого. Не сомневался, что Елизавета Павловна рванула на вокзал на следующий день после разговора со мной. Поверила она в мои слова или нет — то дело десятое. Но она обязана была их проверить (я бы точно отправился к своему ребёнку первым же поездом или самолётом — убедился, что с тем всё нормально, и только после этого вспомнил о «шутнике»). Всю субботу я дожидался телефонного звонка от Каховской.

Но Елизавета Павловна явилась без предупреждения (двадцать второго июля — в воскресенье).

Надя только-только закончила возиться на кухне: сварила очередной суп (будучи Павлом Солнцевым я никогда не ел супы так часто, как теперь). Собиралась раскроить ткань, чтобы завтра на работе пошить мне новые шорты: в прошлогодние короткие штанишки мои детские ягодицы поместились с превеликим трудом — это выяснилось сразу после выписки из больницы. Надя заглянула ко мне в спальню, чтобы выяснить: не желал ли я пойти на прогулку прямо сейчас. С тревогой посмотрела на мои заклеенные пластырем пальцы, вздохнула. Я вынырнул из мечтаний, захлопал глазами: соображал, чего от меня хочет Иванова. Ответить Наде не успел.

Потому что заголосил дверной звонок.

— Кто это пришёл? — удивилась Надежда Сергеевна.

Она привычным жестом отбросила в сторону прилипший ко лбу локон (я представил, как жарко было Наде на кухне около горячей плиты), пробежалась рукой по пуговицам на халате, затянула поясок (словно надеялась таким образом уменьшить объём талии). Бесшумно зашагала в прихожую. Я вновь удивился тому, что паркет под её ногами не скрипел, хотя меня он повсюду сопровождал жалобными стонами (будто я весил, как тот бегемот). Звякнул замок — скрипнули дверные петли. Со своего места на кровати (сидел у изголовья, обложившись верёвками) я увидел Надину спину и ступившую на порог гостью — Елизавету Павловну Каховскую.

— Здравствуйте, Надежда Сергеевна! — произнесла Каховская.

Гостья поздоровалась с Надей бодрым, елейным голосом, будто с любимой родственницей или с лучшей подругой (на мой взгляд: излишне приветливо и радостно). В её улыбке я почувствовал «холодок» (да и в глазах Каховской не приметил счастливого блеска). Елизавета Павловна пропустила мимо ушей Надин ответ, бросила взгляд поверх головы Мишиной мамы — в мою сторону. На шее женщины блеснула золотая цепочка. Мне почудилось, что зрачки Каховской сузились, словно взяли меня на прицел. Зоина мама резко вдохнула (собиралась со мной заговорить?).

Я прижал к губам палец — призвал её не болтать лишнего.

— Хотела бы сразу извиниться — и перед вами, Надежда Сергеевна, и перед Мишей, — сказала Каховская. — Как глава родительского комитета, я должна была прийти раньше. Чтобы выразить вам поддержку; узнать, не нужна ли вам помощь. Но не поверите, Наденька… Можно мне вас так называть?

Иванова закивала.

— Не поверите, Наденька: столько дел навалилось на работе! От этой жары все словно с ума сошли: работники стали капризными, народ скандальным, проверки посыпались одна за одной. А потом ещё дочь заболела: на прошлой неделе прооперировали — вы, наверное, об этом уже слышали?

Надя ответила, что не знала о Зоиной болезни.

— Для нас это было, как гром среди ясного неба, — сказала Елизавета Павловна. — Зоя с июня отдыхала в пионерском лагере: наш папа раздобыл на работе путёвку. Мы надеялись, что она подышит морским воздухом, подлечит кожу солёной водой. А потом… аппендицит. Весь июль — насмарку.

Надя всплеснула руками, покачала головой, сочувствующе запричитала. И тут же засуетилась; сообразила, что уже несколько минут держала гостью на пороге. Надежда Сергеевна сегодня точно не ожидала визита главы родительского комитета класса — поначалу растерялась. Но уже пришла в себя: предложила Каховской войти (та не отказалась). Будто из воздуха достала тапочки — поставила перед гостьей. Зоина мама вручила ей гостинцы («О! Птичье молоко!»). Надя ответила ей приглашением на чай, которое Елизавета Павловна не отвергла (я тут же скривил губы: вспомнил вкус напитка, который называли сейчас «чаем»).