Коротышка сидел молча, затем начал погружаться в какую-то задумчивость. Я видел, как швед бросает на него внимательные взгляды — проверял, как идёт процесс.

Пленник держался долго — часов пять. У меня, хоть я и поспал вечером, готовясь к ночному бдению, уже начали слипаться глаза. Рессенс задремала на диване. Улаффсон, хотя и зевал, бодрился и пытался завязать со мной разговор то на одну, то на другую тему. Наконец, ему удалось заинтересовать меня рассказом о спиритизме.

— Конечно, градус недоверия к этому явлению остаётся весьма высоким, — говорил Улаффсон, изо всех сил борясь с сонливостью. — Однако Аллан Кардек весьма убедительно и стройно излагает как теорию, так и практику этих занятий.

— Кто такой Кардек? — спросил я.

— Вы не знаете?! — искренне поразился швед.

— Я слышал, что спиритизм связан с вызыванием духов и столоверчением, но это, пожалуй, и всё.

Никогда не относился к подобным занятиям серьёзно. Чтобы вызывать душу, мало зажечь свечи, погасить свет и взяться за руки. Тут требуются настоящие знания, доступные лишь посвящённым.

— Неужели все? — удивлению Улаффсона не было предела. — Помилуйте, да ведь люди посвятили изучению этого открытого Кардеком явления десятки лет! Больше ста даже! Я, хоть и медик, существования души не отвергаю — хотя, как и прочие, видеть её не видел и руками не трогал. Однако, когда всё время имеешь дело с материальным, плотским, хочется верить, что там, — он ткнул пальцем в потолок, — есть что-то помимо кишок, гноя, сукровицы и экскрементов.

— Что-то вечное? — спросил я, чтобы поддержать разговор и не заснуть. — Не подверженное тлению?

— Именно! Конечно, я прекрасно понимаю, что Libenter id quod cupumus credimus (мы легко верим в то, во что хотим поверить), но Кардек при помощи общения с духами сформулировал новую теорию не только существования человечества, но также его судьбы и предназначения, а это говорит об определённой системе, знаете ли. Основные постулаты изложены в «Книге Духов», «Книге медиумов», «Евангелии в трактовке духов» и «Генезисе».

— Расскажите, — попросил я, опасаясь, что тишина может подействовать на меня усыпляюще. — Только попроще.

— Духовное развитие человечества связано с так называемыми реинкарнациями, то есть, перевоплощениями. Существуя в человеческой плоти, духи очищаются, становясь с каждым разом всё совершеннее. Дух, прошедший все перевоплощения, переходит в вечность. Эти субстанции и населяют разные планеты.

— И что, ни один из этих духов не пытался отыскать в потустороннем мире своих родственников? — поинтересовался я.

Мне уже трудно было следить за картами, швед же, похоже, и вовсе утратил к игре интерес: ходил невнимательно, то и дело путал очередь.

— Этот довод приводили и другие спиритуалисты, не согласные с теорией спиритизма, — недовольно ответил Улаффсон.

— Вот как? А другие медиумы получали от духов такие же сведения, как этот... как его?

— Кардек.

— Да, он.

— Не получали, — швед, казалось, стал ещё угрюмее. Похоже, мои вопросы задевали его за живое.

Я вспомнил магические символы, которые видел в одной из комнат замка-клиники. Может, они как-то связаны со спиритизмом? Не пытается ли доктор совместить медицинскую науку и общение с духами?

— Как вы думаете, нельзя ли при помощи спиритизма обратиться к древним расам за ценными сведениями о врачевании, которые были в силу тех или иных исторических причин утрачены? — спросил я. — Например, к атлантам?

Улаффсон внимательно посмотрел на меня и бросил карты на стол.

— Кажется, я не могу продолжать игру, — сказал он. — Заканчивайте без меня. То, о чём вы подумали, могло бы стать настоящим прорывом, — сказал он мне. — Если бы удалось узнать — с помощью ли древних лекарей, или посредством общения с духами различных учёных — что даёт человеку visvitalis, то есть жизненную силу, мы, наверное, разгадали бы величайшую тайну вселенной, — швед вздохнул с явным сожалением. — Но очень трудно отыскать и вызвать нужного духа, особенно если ты не знаешь, как его называть. А имена древних лекарей почти все утрачены.

— Вы пробовали?

— Проводил кое-какие эксперименты, — уклончиво ответил Улаффсон. — Но мне они показались недостаточными.

— Я вспомнил, что Наполеон Третий был спиритом. Это правда?

— Во всяком случае, он часто приглашал Кардека для обсуждения его теории.

— Кажется, когда-то давно русский учёный Менделеев собирал какую-то учёную комиссию для изучения спиритизма.

— А говорили, что ничего не знаете о спиритизме, — с упрёком проговорил швед.

— Сейчас только припомнил, — честно ответил я. — Знаете, как бывает: начинаешь вспоминать одно, а за ним идёт другое, за другим подтягивается третье.

— Комиссия пришла к выводу, что спиритическое учение — самообман и суеверие. Но ведь эти учёные судили о вопросе с естественнонаучной точки зрения. А речь идёт о материях, не поддающихся измерению в пробирках или под микроскопом.

— Если подходить с точки зрения веры, — сказал я, — то спиритизм — это тяжкий грех. Англиканская церковь запрещает прорицания, гадания, ворожбу, чародейство, вызывание духов и вопрошание мертвых.

— Знаю, знаю! — со снисходительно улыбкой закивал Улаффсон. — «ибо мерзок пред Господом всякий, делающий это, и за сии-то мерзости Господь Бог изгоняет их от лица твоего; будь непорочен пред Господом Богом твоим», — процитировал он. — Это из «Второзакония». Христиане полагают, что человек, думающий, будто общается с душами умерших, на самом деле общается с бесами.

— А вы что же, не христианин? — спросил я.

— Я считаю, что любая религия загоняет человека в слишком тесные рамки для того, чтобы понять истинную сущность бытия, — ответил швед. — Мой принцип — эклектика.

— Изучаете все подряд?

— Отбираю то, что кажется мне ценным и… полезным.

— Кажется, это называется оккультизм.

Улаффсон пожал плечами, явно не желая развивать эту тему. Я не стал настаивать. Доктор через несколько минут попытался сменить предмет разговора и подискутировать ещё о чём-нибудь, но чувствовалось, что он буквально валится с ног. Наконец, сдавшись Морфею, он заснул на моей кровати. Я тоже с удовольствием поспал бы, но, во-первых, все подходящие для этого места были заняты, во-вторых, не хотел оставлять Люста с пленником наедине (хотя тот и связан, а вдвоём как-то спокойнее), в-третьих, подозревал, что скоро начнётся действие наркотического голода, и можно будет приступить к допросу.

Бодрствовал и выглядел совершенно свежим только Люст. Мы с ним сидели за столом, играя в канасту, которой меня научил немец.

Суть этой игры в том, чтобы сбросить все карты, имея так называемую «выкладку» из семи карт, которая и называется канастой. Она может быть красной или чёрной. В первой — семь или более карт одинакового ранга без двоек или джокеров. Во второй могут присутствовать двойки или джокеры, но их должно быть не больше половины. Добавление двойки или джокера к красной канасте сразу же превращает её в чёрную.

Люст сообщил мне, что этой игре научился несколько лет назад в Уругвае, где жил совсем недолго — состоял в охране какого-то местного богача.

— Я хотель затем перебираться Канада, — сказал немец. — Но пришлось вернуться Гегемония.

Я решил, что под «пришлось вернуться» Люст подразумевал «пришлось спешно уносить ноги».

Я как раз начал выкладывать на стол две чёрные тройки, которые шли по пять очков каждая, когда из кресла донёсся смешок. Затем коротышка зашевелился, поёрзал, глухо выругался и вдруг изогнулся всем телом, словно пытаясь порвать путы. Из-за стиснутых зубов послышался протяжный стон.

— Началось! — сказал я, кладя карты на стол и вставая. — Разбужу доктора.

Рессенс открыла глаза, огляделась.

— В чём дело? — спросила она и зевнула, прикрыв зевок ладонью.

Люст ответил ей по-немецки, и она перевела заспанный взгляд на коротышку.