— Неа, — сказал я как можно более легкомысленным тоном. — Я из будущего.

И вцепился в чашку обеими руками.

— А? Как Алиса Селезнева? — вот за это я ее и люблю. Вроде и тема тревожная, а в глазах — смех! — И что там, мировая революция свершилась? На Марс полетели? Весельчак У миелофон не украл?

Фильм-то еще может и не сняли, но Тася был девушкой начитанной, и Кир Булычев явно был среди знакомых ей авторов. Как и Стругацкие, и Беляев с А. Толстым, и Грин, многие, многие другие. Только на это, да на чувство юмора и неиссякаемый оптимизм я и рассчитывал. Ну, может, еще на то, что она меня до сих пор не убила, а наоборот — детей вот доверяет, чай с ромашкой заваривает…

— Не-а. На Марсе в двадцать первом веке — одни роботы. Американские и китайские, наших нет. А что касается революций — то ну бы их в сраку, такие революции… — попытался снова побалагурить я, но получилось не очень.

— Погоди-ка, Гера… Ты сейчас всерьез? Как вообще это понимать? Я ведь прекрасно знаю, что ты — Герман Викторович Белозор, знаю сколько тебе лет, где ты родился, учился, работал… В конце концов — Пантелеевна, Анатольич, Волков, Исаков! Да и вообще — в Дубровице тебя не то что каждая собака… Каждая коза знает! Да подними подшивки «Маяка» вашего, там с твоей фамилией столько статей! — зачастила Тася.

— Если ты поднимешь подшивки «Маяка» и сравнишь статьи, написанные Белозором ДО и ПОСЛЕ — ты жутко удивишься, как сильно они отличаются друг от друга. Кое-что произошло за пару дней до твоей встречи со мной… С Белозором. С нами обоими, — глубоко вздохнул я.

— Обоими? — вот тут в ее голосе появились нотки страха. — В каком смысле — с обоими?

— Для начала — давай прежде чем ты решишь бить меня сковородкой по голове, хватать детей и эвакуироваться в Мурманск, я со всей большевистской прямотой заявлю, что люблю тебя сильнее всего на свете… — но на всякий случай я отодвинулся.

— Дурак! — она привстала, потянулась над столом ко мне и крепко поцеловала. А отстранившись, сказала: — Рассказывай!

— Ну, в общем мы в две тысячи двадцать втором году… — я на секунду затормозил, и подумал, что всё это можно представить несколько менее жесткои при этом — не покривив душой. — Нет, не так. Всё началось с того, что за несколько дней до того, как я встретил в бане белозоровского дома прекрасную незнакомку, мне довелось проснуться за своим рабочим столом в редакции. И я с ужасом обнаружил, что в башке моей уживаются целых две памяти! Непосредственно Геры Белозора, вот этого типа, бренное тело которого ты наблюдаешь перед собой, и еще одного — парня из две тысячи двадцать второго года, который работал с этим самым Белозором в редакции сорок лет спустя!

— Ты к психиатру почему сразу не обратился? — поинтересовалась Тася, зачерпнула из баночки мёду (гостинец от Петровича) и положила в чашку с ромашковым чаем.

— Были такие мысли, но потом случилась эта история с браконьерами. Белозор ни черта не знал про лагерь в Смычке. А парень из двадцать первого века — знал. Туда экотропу проложили и экскурсии ходили года эдак с две тысячи пятнадцатого. Вот я сложил то и другое, сделал вид что узнал информацию от деревенских и навел Привалова с Соломиным на браконьеров… А когда все получилось — то подумал, что могу наворотить тако-о-о-ого!

Таисия позвенела ложечкой о стенки чашки, изобразив внутри что-то вроде ромашкового водоворота, и положила ее на стол.

— У тебя есть раздвоение личности? — спросила жена.

— У меня нет раздвоения личности, — оветил я. — Я — Гера Белозор, который помнит жизнь журналиста из будущего. Точнее — уже не из будущего. Того будущего уже не будет, это совершенно точно известно.

— Ого! — сказала она.

— Ага. Машеров погиб четвертого октября одна тысяча девятьсот восьмидетсятого, Афганская война закончилась выводом советских войск в восемьдесят девятом, Союз развалился в девяносто первом, — вывалил я. — А Чернобыльская атомная электростанция взорвалась в восемьдесят шестом, но теперь, надеюсь, не взорвется…

— Так это ты потому под Смолевичи ездил? — глаза Таси стали как блюдца. — А Машеров…

— В курсе. Я всё что вспоминал — записывал, и папочку ему передал. Конечно, они сверяли и проверяли, но после пары-тройки совпадений решили, что со мной лучше дружить и опекать… А то мало ли — я не всё в папочку написал?

— Охо-хо! — задумчиво проговорила Таисия. — Вот это меня угораздило. Нет, я конечно благодарна, что ты наконец-то решил во всем признаться, и это много для меня значит… Но, похоже, чая с ромашкой будет недостаточно… Не думала, что скажу это когда-нибудь, но, кажется, мне надо выпить.

Подумав секундочку, она прищурилась и внимательно посмотрела на меня:

— А сейчас ты мне это рассказал потому, что Герилович намекнул тебе про литературный форум?

— Кальвадос! — полез в холодильник я. — Ты не представляешь, какой в Талице делали кальвадос, пока я не поймал всех леших!

— Гера-а-а!

— Что сделать? — мы со Старовойтовым сидели в его кабинете и он читал написанные мной за время творческого отпуска статьи, а я разглагольствовал. — Пропесочить на пленуме Союза писталей? Так я не в союзе писателей, Михаил Иваныч! Пусть песочат! А мы с вами потом еще и напишем статью в духе «Осужденный решил на казнь не являться!»

— Как-как? — хохотнул директор корпункта. — Мне нравится! Понимаешь, Гера, они поэтому и бесятся. В Союзе писателей не состоишь, в партии — тоже…

— Так это уже вроде и не обязательно, а?

— Ну да, ну да… Я более того скажу — у нас вроде как переход к многопартийности намечается… Но только — тс-с-с-с! Понятное дело — это всё в рамках политики Модернизации и возвращения к ленинским лозунгам.

Мне стало жутко любопытно, мы ведь не так давно обсуждали это с Исаковым, но я и не думал что дела пойдут так резво. Хотя — слухи есть слухи, в конце концов, при нынешних раскладах если тот же Романов решит подприкрутить гайки — процесс возвращения к «ленинским лозунгам» и ренновации «советской демократии» растянется на долгие годы… Надо бы пообщаться на эту тему с кем-нибудь из небожителей…

— Землю — крестьянам, фабрики — рабочим, вся власть — советам? — я не удержался от глумливой ухмылки.

Еще пару лет назад я сам обмолвился об этом в столовой Дубровицких ПДО, уминая за обе щеки жареную картошечку с отбивными. Тогда всё, что было связано с политикой меня жутко пугало и бесило одновременно. С тех пор я капитально вляпался в перемены, а замечательные слоганы, послужившие дровами для костра революции, звучат с самых высоких трибун! Более того — огурцы и овечки, про которых вот прямо в эту секунду читает Старовойтов, перебирая в руках листки, заполненные машинописным текстом являются прямым доказательством того, что кое-что уже реализуется. А если и про изменение партийного законодательства — правда, то жить с каждым днем становится всё более и более интересно!

— Гера, ну хватит паясничать! Я понимаю — тебе как с гуся вода, ты свою дичь при любом строе творить будешь, а нам-то, людям старой закалки, как всё это понять? Ломка ориентиров, получается! Только что конституцию развитого социализма приняли, партия, получается, наш рулевой и всё такое прочее, и вдруг какой-то молодчик сомнительного происхождения, из ИнЮрколлегии создаёт инициативную группу по внесению изменений в законодательство… А потом еще какой-то поэт-песенник, руководитель ансамбля,…ять! — Старовойтов не выдержал и выругался. — Повылазили как грибы после дождя! Многопартийность им подавай! Откуда, как?

Я едва ли не заржал в голос — похоже, наверху внимательно читали папочку! Молодчик из ИнЮрколлегии — если я правильно понял, кто он есть такой, парень просто неимоверный… «Мать русская, отец юрист» — нормальное происхождение. Его только к микрофону выпусти — полстраны ржать будет, полстраны плакать, и еще полстраны — аплодировать стоя. И плевать, что не бывает трёх половин. Он один такой на этом свете, он один такой на этой планете, чтоб меня! Интересно, как на сей раз партию назовет?