— Хочу почувствовать дружескую поддержку, — сказал я. — Опереться о локоть товарища. Или хотя бы на его ладонь. Твоя сгодится.

Девочка смотрела мне в глаза (будто пыталась сообразить — говорил я серьёзно или издевался над ней). Но я не шутил — она это, похоже, почувствовала. Пожала плечами.

— Л…ладно.

Оставила ручку портфеля в левой руке. Правую руку протянула мне (развернула её ладошкой вверх). Чуть прищурила глаза (внимательно следила за моими действиями), затаила дыхание.

Парни оставили в покое журнал; приоткрыв рты, смотрели на меня и на затылок председателя Совета отряда третьего «А». Будто готовились стать на её защиту. И в то же время гадали — что я намеревался делать. Посматривал на нас и мой рыжий сосед. Он на всякий случай спрятал «Ровесник» под подушку, вставил ноги в тапочки, словно намеревался броситься на помощь (вот только кому?). Я прикоснулся к девичьему запястью (его хозяйка едва уловимо вздрогнула). Развернул его — взглянул на неокрашенные ногти (с неровными, покусанными краями). Приоткрыл рот: намеревался «ляпнуть» пришедшую на ум глупость.

Но не успел.

Потому что едва не ослеп от яркой вспышки.

И застонал…

…от резкой боли в животе. Мой голос прозвучал едва слышно, будто у меня не оставалось сил, чтобы закричать. Боль не обрушилась на меня внезапно. Она была со мной бесконечно долгое время. Выматывала, сводила с ума. Моментами нестерпимо усиливалась. Временами… нет, не исчезала, но позволяла мне перевести дыхание, найти силы, чтобы жалобно захныкать. В животе словно тлели угли — то обжигали мне внутренности, то немного остывали. Они выжимали из моих глаз слёзы, заставляли поскуливать — когда находились для этого силы.

Над моим лицом проплывали лампочки: некоторые горели, ослепляли даже сквозь завесу из слёз — другие походили на мрачные «мёртвые» полосы. Подо мной что-то поскрипывало (будто крутились маленькие колёсики). Я лежал неподвижно. И не думал вставать или двигать руками. Потому что помнил: последует наказание. Боль только и дожидалась момента, когда я проявлю своеволие, попытаюсь от неё отвлечься. Угли в животе тут же найдут для себя новую пищу — внутри меня вспыхнет пламя, погасить которое слёзы не могли.

Увидел над собой женщину в белом халате, колпаке и с медицинской маской на лице. Она то и дело опускала голову, заглядывала мне в глаза. Будто проверяла: сопротивлялся ли я боли или уже сдался. «Да я бы сдался!.. если бы мог», — так и хотелось мне крикнуть. Вот только не мог себе позволить такой расход энергии. Потому что буду за него наказан: боль только и ждала момента, чтобы усилиться. Когда мне чудилось: больнее уже не будет — она доказывала, что я ошибался. И заставляла мечтать, чтобы стало, как прежде…

— Потерпи, Зоенька, — говорила женщина. — Потерпи ещё немножко. Не плачь. Тебе нельзя плакать. Скоро всё закончится. Вот увидишь. Скоро всё пройдёт. Я тебе обещаю.

Она говорила такое не в первый раз. И я ей уже не верил. Не верил никому и ни во что.Не верил, что мои муки закончатся. Понимал, что меня везли по широкому коридору, под однотипными лампочками, но не задумывался, куда и зачем. Думать мне не хотелось; да и не мог: рыдал и скулил даже мысленно. Весь мир для меня сузился до болезненных ощущений в животе. Прислушивался к пульсациям боли. Которые продолжались вечность и обещали продлиться столько же. Сглатывал слёзы, судорожно сжимал в кулаках краешки простыни.

Рядом со мной распахнулись двери. Почувствовал на влажных щеках движение воздуха. Новая линия ламп на потолке обозначила поворот. Скрипнули дверные петли — снова распахнулись рядом с моей головой дверные створки. Сквозняк я не ощутил. Но он раздул в животе пламя — языки боли с новой силой вгрызлись в моё нутро, будто мною пришла пообедать новая стая хищников. Я уже не стонал: перехватило дыхание. Чуть приоткрыл рот, но кричать не смог. Влажная пелена на глазах сгустилась.

Слышал голоса — мужские и женские. Но почти не разбирал слов. Будто лежал под метровым слоем воды. Видел над собой наполовину спрятанные под масками лица. Не узнавал людей. Да мне и не было до них дела. Боль слегка поутихла — я снова захныкал от жалости к самому себе и от бессилия. Ватным тампоном мне вытерли с лица слёзы. Посветили в глаза. Мужчина в маске и колпаке запретил мне плакать — я разобрал его слова, но проигнорировал их. Следил за мельтешением лиц, слушал звуки человеческой речи.

— …Сделай глубокий вдох, — велели мне.

Снова смахнули с моих щёк слёзы. «Не плачь, — вспомнились мне слова женщины, что везла меня в операционную. — Тебе нельзя плакать. Скоро всё закончится. Вот увидишь. Скоро всё пройдёт. Я тебе обещаю». Вот только боль не исчезала — лишь усилилась, когда меня переложили на стол. Она словно твердила мне: «Ничего не закончится. Никогда». Её доводы казались убедительнее слов женщины. Мне уже не верилось, что были времена без боли. Или что такие будут. На моё лицо легла пластиковая маска.

Я вдохнул…

И увидел перед глазами вспышку.

Рука метнулась к животу. Движение далось мне легко, наказание за него (в виде боли) не последовало. Пальцы нащупали края пижамы. Я тут же сообразил, что не чувствую болезненных спазмов. Угли в моём животе погасли… а может, там их и не было вовсе. Из неприятных ощущений — только тяжесть в мочевом пузыре. Да ещё лёгкое головокружение (будто при низком артериальном давлении). Поморгал, повращал глазами. Понял, что я вовсе не в операционной (да и был ли там?). Потому что рассмотрел над собой знакомый потолок (хорошо изучил трещины на нём). В метре от своих глаз заметил конопатое лицо соседа по палате.

Мальчишка ухмылялся, будто моя растерянность его забавляла.

— …Я же говорил: ничё страшного, — сказал он. — С ним такое уже было. Ерунда. Пара минуток — и всё хорошо. В первый раз я тоже шуганулся. Как и вы. Зря эта девка за врачихой помчалась.

Рыжий спросил у меня:

— Как ты?

— Нормально, — ответил я.

Провёл рукой по лицу — маску для наркоза не обнаружил. Мысли в голове испуганно метались (не мудрено — после такой-то боли!). Сердце в груди отчаянно колотилось. Я напомнил себе: нет ни боли, ни маски, ни врачей, ни операционной. Успокоил дыхание. Повернул голову — увидел парочку школьников с горбами-ранцами под белыми халатами. Парни смотрели на меня исподлобья, но выглядели не злыми — испуганными. Вспомнил, кто они (одноклассники Миши Иванова… наверное) и как оказались рядом с моей кроватью. Председателя Совета отряда третьего «А» класса я в палате не обнаружил. Хотя помнил её лицо — оно мне точно не померещилась.

Услышал топот шагов в коридоре. Судя по звукам, кто-то очень торопился. Я догадался, куда именно и кто спешил. Понял, что не ошибся, когда в палату вбежала встревоженная медсестра (та самая, что помогла мне сегодня пройтись от стены до стены). Женщина решительно сжимала губы, хмурила брови. Без посторонней подсказки сразу же повернула в мою сторону. Медик небрежно растолкала детей, склонилась над моей кроватью. Оттянула мне веки, заглянула в глаза. Сжала моё запястье — принялась подсчитывать пульс. Разглядывала моё лицо, будто сканировала его на признаки всевозможных болячек.

Следом за медсестрой в палату вернулась председатель Совета отряда третьего «А» класса. Девчонка шумно дышала, будто пробежала на время стометровку. На её висках блестели влажные извилистые полоски. Я снова подумал, что хотел бы увидеть её маму. И теперь не только для того, чтобы заценить внешность женщины. «Сделай глубокий вдох», — так говорил мне мужчина в операционной — в той, где я был во сне. Вот только говорил он не мне. И в операционную привезли не меня. Встретился с девчонкой взглядом. Понял: мой «приступ» испугал её. А ещё отметил, что у неё ничего не болело — сейчас.

Медик выпустила мою руку (снова взглянул на её ногти — аккуратные, покрашенные обычным лаком, без продвинутых «наворотов»). Поинтересовалась, что сучилось; спросила, как я себя чувствовал. Уточнила, был ли у меня снова «приступ», не нужно ли позвать доктора. Вопросы она задавала скорее самой себе — прикидывала распорядок своих дальнейших действий. Я вздрогнул: почудилось, что кольнуло в животе. Сунул руку под пижаму — прижал ладонь к пупку. Прислушался к собственным ощущениям. И тут же улыбнулся, потому что сообразил: показалось. Живот не болел. То был лишь отголосок воспоминаний о недавнем видении — очередном.