А боятся все одно Верховного. Даже здесь, в глубинах храма, в месте, о котором многие, надо полагать, позабыли.

Ничего.

Так даже лучше.

Времени у Верховного не так и много. Владыка не отступит от своих намерений, да и пускай… но пока Верховный жив, он тоже будет делать то, что должен.

Он кивнул младшему жрецу, что согнул спину в поклоне. И спросил:

— Кто Хранитель?

— Я, г-господин, — слегка заикаясь, произнес младший жрец.

— Встань.

Хранитель? Слишком молод. Непозволительно молод. Сколько ему? Лет восемнадцать? Двадцать? Вряд ли больше. И уже хранитель?

Бледный.

И страх его проступает испариной на висках. Губы подрагивают. И кажется, что этот вот мальчишка того и гляди расплачется.

Кто его назначил?

Хотя… в делах Храма давно уже царит отвратительный беспорядок. И в том вина лишь его, Верховного.

— Как твое имя?

— Унактли, господин.

— Хорошее имя, — Верховный постарался улыбнуться ласково. В конце концов, этот человек ничем не заслужил его гнева. Ко всему в хранилище чисто.

Столы стоят.

Писцы и рабы работают. Кто-то склонился над свитком, перенося мудрость веков на новый. Кто-то наполняет чернилами глиняные сосуды. Кто-то точит перья. Все до того просто и обыкновенно, будто и не было ночи, грома, землю сотрясшего, и пламени, что охватило небо. Здесь, внизу, все осталось… прежним?

— Давно ты смотришь за этим местом?

— Третий год, господин… я помогал прежнему Хранителю. Он был стар. Очень. И я стал его руками. Голосом.

Не только им.

Что ж, а после смерти Хранителя, занял его место. И никто-то не оспорил? Впрочем, с чего бы? Кому нужны старые свитки? Не храмовая казна, чай.

— Что ж, тогда ты отлично справляешься.

Унактли не сдержал вздоха облегчения.

— Тебе помогают?

— Д-да, г-господин, — он снова согнулся в поклоне. — Я могу п-показать… все свитки хранятся должным образом. Мы достаем их раз в три месяца, чтобы проверить. Кожу обрабатывают особым раствором, который не позволяет чернилам выцветать. И строго следим, чтобы не случилось гнилей.

С каждым словом он успокаивался. И вел Верховного меж полок, что поднимались до потолка. Некогда это место казалось Верховному воистину огромным.

И сердце замирало от осознания, что оно — лишь малая часть библиотеки храма. Казалось, что в ней-то сохраняется вся мудрость веков. А на деле… на деле оно много меньше хранилища Древних.

Правда, в отличие от железных, пергаментные свитки Верховный мог прочесть.

Эта мысль заставила поморщиться.

Надо что-то решать еще и с тем наследием…

Сокровище.

На диво бесполезное сокровище. Что он получил? Старый дом, странного вида подвал, заполненный полками. Машину, которая не желает работать, и много-много железных пластин.

И что с этим делать?

— Погоди, — прервал он Унактли, который увлекся. Надо будет закрепить его назначение, ибо очевидно, что несмотря на молодость, Унактли знает, а паче того, любит свое дело.

Даже рабы у него опрятны и не кажутся изможденными.

Надо.

Пока в руках Верховного остались хотя бы крупицы власти.

— Я рад видеть, что все тут столь же хорошо, как и прежде.

Унактли чуть порозовел.

— Но я пришел сюда по делу, — Верховный вздохнул, потому как сам не знал, что именно он надеялся отыскать. — Мне нужны старые планы Храма.

— Насколько старые?

— Настолько, насколько сие возможно. И все, что ты можешь отыскать о Первой пирамиде. Не важно, сказания это, предания…

Унактли ненадолго задумался. И поклонился.

— Быть может, — произнес он осторожно. — Вам стоит начать с труда достославного Иуитла, который возвел дворец Императора?

Верховный склонил голову.

— Только… — Унактли чуть смутился. — Пирамида уже стояла. Пусть и в виде ином… и о том тоже есть свидетельства, однако… они хранятся в особой части… и да простите меня, пусть гнев ваш прольется лишь на мою голову…

— За что мне на тебя гневаться?

— Мой наставник запрещал мне приводить туда рабов, однако он и я… слишком мало. Пергаменты старые. И несмотря на все усилия, многие из них подошли к краю отпущенного им времени. Мы переписывали, но…

— Двоих — недостаточно?

— Именно. Да и наставник в последние годы был слишком слаб. Его глаза утратили зоркость, а руки сделались больны. Я же… я пытался сохранить все. И нарушил его запрет. Я посадил рабов переписывать те пергаменты.

Он сказал и застыл, ожидая слово, но глядя прямо, едва ли не с вызовом.

— И правильно, — спокойно ответил Верховный. — Я рад, что в годы столь юные боги одарили тебя мудростью. Ибо иной раз стоит переступить через малое, дабы сохранить великое. Ты читал эти свитки?

— Да, Верховный.

— И о чем там повествовалось?

— Когда как… первые — о путешествии через море. О землях, что гибли в пламени и тьме. Это песни Куохтли. Они ведомы многим, но не все… в тех, что здесь, есть строки, которые были утрачены.

Или вычеркнуты намеренно, дабы не смущать разум людской.

Люди слабы.

И Унактли все понимает верно. Он опускает взгляд.

— Те строки взволновали мое сердце, но… мой наставник сказал, что многое в прошлом было вовсе не таким, как нам представляется.

— И он был мудрым человеком.

— Куохтли пишет, что мы вернулись домой. Почему так?

— Как знать? — Верховный погладил руку, что начала ныть. — Я не читал эти свитки.

Он и вовсе не знал о существовании их. Тот, кто был Верховным прежде, не счел сие важным? Хранилище — это только хранилище. Ценность знаний велика, но… когда они нужны.

Эти же были не нужны.

— К-конечно, — Унактли смутился.

— О чем еще он пишет?

— О, большей частью стихи… красивые, но слишком много образов. Он пишет, что в час паденья мира было предзнаменование. И что Избранный поднялся к небесам, пробудив золотую кровь. И он указал путь к истокам.

Запах слегка изменился. Уже не пыль. И не люди. Камень? Да, пожалуй. Темный гладкий, слишком уж гладкий, чтобы поверить, будто сотворили это человеческие руки. И Верховный касается стены. Нет, не металл, не такой, как в ином Хранилище.

Что с ним делать?

Перевезти? Сюда? Слишком много вопросов возникнет. Да и не повредит ли переезд железным свиткам? Хрупкими они не выглядели, но как знать.

— Мне больше нравятся слова Нопалцина. Я не знаю, кем он был. Он лишь единожды называет свое имя. Он весьма немногословен. И начинает с того, что вошел в город, некогда принадлежавший белым людям. А люди эти бежали в страхе пред мешеками.

Имя ничего не говорит.

— Город этот был велик и прекрасен. И тогда тот, кто привел мешеков, почему-то Нопалцин упорно не именует его Избранным, да и вовсе пишет осторожно, словно боится чего-то. Так вот, он сказал, что это нужное место. И сам отправился в башню.

— В какую башню?

— Не знаю. Его записи обрываются. А следом уже ничего нет. Точнее есть какие-то списки. О том, сколько было пригнано коров. Коз. Овец. Сколько снято шерсти. Сдано налогов. Перечень женщин, которых передали воинам за службу. Описание некоторых. Женщины были сильными и здоровыми. О том, что родились дети, но тех, которые от смешанных браков, не признали истинными. А… еще есть рассказ о празднестве в честь Императора, но тоже больше о том, сколько рабов принесено в жертву, сколько вина выпито и мяса роздано. Отчеты о поступлениях в храмовую казну. О закупке камня.

Пустое.

Все пустое.

— Начни-ка ты с этих вот песен. И с… как его?

— Нопалцина?

— Именно.

Надо будет поинтересоваться у тех, чье призвание — хранить историю. Ведь должно же остаться и средь их свитков хоть что-то полезное. Верховный поморщился. Пустые люди. Быть может, некогда род и вправду занимался важным делом, но… давно. А ныне — пустые.

Бесполезные.

Путь преградила дверь из темного дерева. Внушительный замок хранил тайны древних свитков, но на поясе Унактли средь иных ключей отыскался нужный — длинный, слегка позеленевший от времени. Повернулся он легко. И Унактли сам отворил дверь.