- Охтли сказал то же.

- Что еще?

- Что вы ныне слишком заняты, чтобы отвлекать вас от дел высоких. Ибо от вас ныне зависит благополучие всей Империи.

Охтли умел говорить.

Красиво.

Убедительно.

Его хотелось слушать. И ему хотелось верить.

- Радостно слышать, что кто-то беспокоится обо мне.

А разве сам Верховный не был таков? Пусть даже не стояло за ним великого рода, готового помочь сыну своему в нелегком деле служения богам.

В любом нелегком деле.

Зависть кольнула сердце. И Верховный покачал головой.

Нет, он не был таким… или был? Находился рядом со стариком, слишком слабым, чтобы самому встать с постели. Было? И тело его тщедушное иссохшее омывал, отогнавши рабов? И помогал подняться на пирамиду. А после уже и сам… облеченный доверием.

Он ли не читал бумаг, тех, которые не предназначены для глаз чужих?

Не писал ответ, сперва под диктовку, а после сам… всецело сам.

Вернулось?

Но Верховный еще не настолько ослабел.

- Что еще? – он протянул руку, и жрец вложил в нее пиалу с мазью. Небо медленно светлело, слишком медленно, будто позволяя поговорить.

- Охтли выбирает жертвы. И число, и… он велел проявить милосердие. Теперь им подносят маковое молоко. Хотя скорее уж не из милосердия, а потому как младших жрецов стало меньше.

Любопытная новость.

А главное не отпускает ощущение, что увлекшись спасением Империи, Верховный упустил что-то весьма важное.

- И рабов тоже. Такими их проще сопровождать, - жрец провел пальцем по лбу. И с поклоном протянул клинок. А где-то далеко, на краю города, взвыли трубы, возвещая начало нового дня. Стало быть, первый луч солнца пронзил облака.

Клинок лег в руки привычно.

- Он хотя бы раз был здесь?

- Был, - жрец отставил пиалу и кисть отложил. – Не так давно. Смотрел.

- И?

Острие двинулось по груди, следуя по синим линиям узора, и капли крови, вспухая одна за другой, мешались с краской. Пленник дернулся и в глазах его появилась тень понимания.

- Ушел он быстро. Мне сказали, что он доволен. И что я могу быть уверен в своем будущем. Если правильно распоряжусь настоящим.

Нож ушел в плоть.

И пленник только слегка дернулся, из сомкнутых губ его донесся слабый стон. А вот сердце оказалось крупным и упрямым, оно все не давалось в руку, ибо вторая так и не вернула прежней подвижности.

- Позволите? – спросил жрец.

И Верховный отступил.

Знак ли это того, что время его иссякло? Что ему следует сложить золотые одежды, что… уступить. Другим. Кому? Охтли?

Нинус… Нинус был нужен. Отчаянно.

Сердце все-таки еще билось. И легло на блюдо, которое жрец с поклоном поставил перед Тлалоком, прошептав что-то. Различить слов не удалось.

А вот тело с алтаря он стягивал сам.

- Где… - Верховный огляделся, убеждаясь, что на площадке нет никого, кроме них со жрецом.

- Рабы нужны в других местах. А с этими я и сам справлюсь, - жрец подтолкнул второго. Этот был тщедушен и тянуло от него болезнью.

Как вовсе…

- Охтли… вернее те, кто признали его власть над собой, сами выбирают жертв. Рабы ныне весьма дороги.

А потому на вершину пирамиды попадают те, кто ослаб.

Или стал негоден. Неудобен.

Сердце закололо. Как… как вовсе подобное пришло в голову? И гнев, разрастаясь внутри огненным шаром, заполонял все тело. Лицо озарило солнечным светом.

Знак?

Или… или он все-таки слишком человек. Слабый. Неуверенный. Вот и ищет знаки в обыденных явлениях, желая убедиться, что верно понял волю Богов.

- Как тебя зовут? – поинтересовался Верховный у жреца, который стянул второе тело. – Прости… и не держи обиды. Я стар. И память подводит.

- Мекатл, - жрец спокойно вытащил третье сердце, которому нашлось место на блюде. А потом, собрав кровь, протянул Верховному чашу. – Имя не важно. Главное, что я там, где нужен.

Его взгляд был прям, а губы сжаты. И в том упрямстве виделся отголосок позабытой веры.

- Хорошо, - Верховный коснулся крови пальцами, а после провел по губам. – Волей богов мы все там, где нужны.

Небо расцветало огнем стремительно, словно и вправду напоенное этой вот жертвенной кровью.

- Помоги мне спуститься, - Верховный подошел к каменному истукану.

Надо же…

Не то, чтобы что-то переменилось, но камень блестел. Пыль вытерли? Или вымыли? Мох… когда-то, когда он был моложе, Верховный сам счищал его с божественных тел. Но давно уже не прикасался к скребку. Имелись дела куда более важные, чем этот вот мох. И он разросся за годы. А теперь исчез. Позолота же, пусть поблекшая, уже не казалось жалкою.

- Ты? – Верховный начертил знак поверх иного, возникшего… когда? На заре времен? Когда первый человек кровью подписал великий договор.

- Мне показалось, что так будет лучше, - Мекатл склонил голову. – Простите, если я сделал что-то…

- Все правильно. Спасибо. Давно следовало бы, но… - смешно оправдываться перед младшим, но Верховный чувствовал, что должен сказать это. – Так и вправду лучше. Позолоту надо бы восстановить.

- Охтли сказал, что этих богов все одно никто не видит.

А стало быть, позолота им не нужна.

Верно.

Может, и вправду не нужна? Кровь стремительно высыхала на камне. Быстро. Слишком уж быстро.

И Верховный поспешил, гонимый страшной мыслью, что её, этой крови, не хватит на всех. Богов ведь так много, а крови – всего-то одна миска. И та обыкновенная, глиняная.

Куда подевалась прежняя из серебра, он спрашивать не стал.

Ответ был ясен.

- Вот так, - Верховный отступил. – А теперь… и вправду помоги мне спуститься.

- Я могу…

- Нет, обойдусь без рабов.

- Мне и не нужны. Я сам справлюсь.

Мекатл и вправду с легкостью подхватил его на руки. И собственное тело отозвалось ноющей болью, напоминая, сколь слаб и никчемен человек.

Когда Верховный успел состариться?

Когда ослаб?

Ведь все время он чувствовал себя бодрым, полным сил, будто… будто боги явили милость вечной жизни. А теперь она вдруг показалась не милостью, но проклятьем.

Кому и вправду нужна вечная жизнь?

Уже внизу Мекатл, осторожно поставив Верховного на ноги, сам накинул на плечи его меховое покрывало. Рабы держались в стороне, поглядывая на жреца со страхом.

- Погоди, - Верховный удержал его за руку. – Проводи. К… идем.

Проще показать, чем сказать.

Серая. Все-таки она серая. И цвет-то неровный, какой-то такой, грязноватый. Сквозь эту серость пробиваются темные пятна мха, что обжил основание пирамиды.

Приземистая.

Какая-то несуразная. Ей явно недоставало изящества той, на вершину которой столько лет поднимался Верховный. Лестница грубая. Ни статуй у основания, ничего. И тянет отступить, убраться, словно сама тень этой пирамиды давит на плечи.

- Что это? – а вот Мекатл глядел на нее с восторгом. – Почему… почему я её не видел?

- Кто знает, - Верховный опирался на руку его. – Иногда ей не хочется, чтобы её видели. Но подняться наверх сможет лишь тот, в ком есть истинная кровь.

Вот для чего он пришел сюда? Или…

Он сжал зубы и сделал шаг. Еще один. Мекатл спокойно следовал рядом. И в нем не чуялось ни страха, ни сомнений.

Нинус был таким же.

Не следовало его отпускать. Но тогда все казалось правильным. Что ж, людям свойственно ошибаться. А Верховный все-таки человек.

Еще шаг.

И уже видно, что камень, из которого сложена эта пирамида, странен. Он словно отливает сталью, хотя в то же время создается ощущение неровности, ноздреватости даже. И Верховный, стиснув зубы, протягивает руку, осторожно, лишь кончиками пальцев касаясь этой поверхности.

Теплая?

Камень бывает теплым. И железо тоже. Если на солнце полежат, но это иное тепло. Оно… оно тянется навстречу Верховному. И пробирается внутрь, изучая его, как он исследует пирамиду. А Мекатл все же отступает. Нет, не уходит, хотя дыхание его сбилось, и кажется, прежний восторг вовсе исчез. Пускай.