— И… узнал?

— Узнал, — сказал я.

Стряхнул с варежек снег.

— Оксану убила Екатерина Удалова.

Зоя всплеснула руками. Выронила топор. Но будто не заметила этого.

— Катюша⁈

Я кивнул.

— Ну, да. Та самая Катюша, с которой дружил брат Вовчика.

Каховская покачала головой.

— Не может быть.

С её шапки посыпались снежинки.

— Может, — сказал я. — И было. Я видел Катю Удалову в зеркале — в прихожей Локтевых. Так же ясно, как вижу сейчас тебя. Она любовалась своим отражением, держала в руке вот этот нож. Хорошо выглядела, между прочим. С косметикой на лице, с уложенными волосами. Будто пришла на свидание. Потом она вошла в комнату подружки, Оксаны Локтевой. И убила её — спокойно и неторопливо. Безжалостно.

Замолчал.

Зоя прижала к своим губам варежки.

— Не может быть, — повторила она.

А я снова сказал:

— Может.

Зоя, не моргая, смотрела мне в глаза.

Увидел, что на щеках девочки блеснули слёзы.

— Ты мне веришь, Каховская? — спросил я. — Ты веришь, что я её видел?

Зоя кивнула.

— Конечно же верю, Миша, — сказала она. — Ты бы не стал меня обманывать — я знаю. Вот только не понимаю… Зачем Катюша это сделала? Почему она убила ту девочку?

Я пожал плечами.

— Твой папа попытался это выяснить. Но пока не сумел. Я рассказал ему о своём «видении» ещё на прошлой неделе. Тебе говорить не стал: знал, что ты расстроишься, если о таком узнаешь. Юрий Фёдорович тоже тебе не сообщил — по той же причине, что и я. Он с ног сбился: всю прошлую неделю доказывал, что Удалова — убийца. Чтобы призвать её к ответу по закону. Но не смог. И понял, что уже не сумеет: слишком много времени прошло с тех пор.

Покачал головой.

— А Катя умело замела все следы, — сказал я. — Никто бы и не подумал, что она убила Оксану. Если бы я не взял в руки этот нож; и если бы не мои «видения». Мы с твоим отцом уверены, что это она хотела убить и Нину Терентьеву. И она снова попыталась бы свалить вину на другого человека — в этот раз на учителя истории. Удалова убила бы Нину. Если бы не вмешался твой отец. Нина Терентьева обязана ему жизнью. Но дядя Юра не мог прятать её в больнице вечно.

Набившийся в правый ботинок снег таял, пропитывал носок влагой. Я стойко не обращал на этот факт внимания — пристально смотрел на лицо Зои. Чувствовал, что говорил с Каховской излишне пафосным тоном. Но видел: мои слова оказывали на девочку должное впечатление.

Зоя шмыгнула носом.

Я вспомнил фразу героя голливудского фильма: «Надо бы дожать».

— Каховская, на долю твоего отца выпало трудное решение, — заявил я. — Принимать подобные решения способны только очень смелые и ответственные люди. Такие, как твой папа. Он не просто советский милиционер — он настоящий герой. Другой бы человек на его месте переложил ответственность на чужие плечи. Но Юрий Фёдорович так не поступил. Он сам сделал незавидный выбор — очень трудный. Такой, что в любом случае тяжёлым камнем лёг бы на его совесть.

Выдержал паузу.

Зоя смотрела на меня широко раскрытыми глазами, едва дышала.

— Каховская, ты обвинила своего отца в том, что он не спас Екатерину Удалову, — сказал я. — Знай: твоё обвинение справедливо. Я уверен: Юрий Фёдорович намеренно не защитил Катю. Потому что сделал выбор не в её пользу. Он спас другого человека: Нину Терентьеву. Ведь он не сомневался, что Удалова наверняка исполнила бы задуманное. Она убила бы и вторую подругу. А может, и не только Нину. Кто знает, какие ещё злодейские планы она вынашивала. Но не сумела исполнить.

Слёзы катились по Зоиному лицу, но не превращались в льдинки.

— Представь, Каховская, что твой папа поддался бы слабости, пошёл бы по простому пути, — говорил я. — В прошедшее воскресенье он спас бы Удалову. Мы бы с тобой его похвалили. Катина смерть не обременила бы его совесть. Да и потом, в недалёком будущем, ему было бы проще искать убийцу Нины Терентьевой. Разве не так? Так. По свежим следам он мог бы разоблачить Удалову. Но… может быть, сделал бы это в другой раз. А когда Катя убила бы Ивана Сомова. Или Вовчика.

Девочка тихо пискнула; но не убрала ото рта варежки.

— Ну, а почему нет? — спросил я. — Считаешь, что я сгустил краски? Уверена, что Вовчику и его старшему брату ничего не грозило? Да? А вот я считаю иначе. Оксана Локтева тоже бы с тобой не согласилась. Ведь она называла Катюшу своей подругой. Наверняка, доверяла ей свои тайны. До тех пор, пока не получила семь ударов ножом. Я видел, как Удалова их наносила: неторопливо и уверенно, без раздумий и колебаний. Будто колола клинком не подругу, а мешок с песком.

Я махнул рукой — изобразил действия Удаловой.

— Но я не знала!.. — воскликнула Зоя.

Сорока сдрейфила: соскочила с ветки и улетела в сторону парковых аллей.

Каховская судорожно всхлипнула.

И договорила:

—…Что она такая.

— Страшно не то, что этого не знала ты, Каховская, — сказал я. — Страшно то, что Катюшу не считали хладнокровной убийцей ни её подруги, ни Ваня Сомов и его родители, ни Вовчик. Оксана Локтева за своё незнание поплатилась. Вторая подружка Удаловой выжила лишь благодаря твоему папе. Сегодня её выписали из больницы, где твой отец её прятал. Иван Сомов потерял любимую девушку — сочувствую ему. Но я рад, что он выжил и не лишился ни брата, ни родителей. Ваня любил Катюшу…

Я почувствовал, что в левом ботинке тоже появилась влага — не удержался: скривил губы.

— Но вот любила ли Удалова его? — сказал я.

Развёл руками.

— Я смотрел на её отражение там, в квартире Оксаны Локтевой. Видел его так же чётко, как вижу сейчас тебя. Но не заметил в её глазах ни страха, ни злости — никаких эмоций. И это — за минуту до того, как она убила подругу: искромсала её ножом. Да, да, Каховская. Семь ударов клинком — это не случайность. Екатерина заранее спланировала своё преступление. И совершила его спокойно, уверенно, без эмоций и без сожаления. Поэтому я и спрашиваю тебя: умел ли такой человек любить?

Заметил, что слёзы проложили по Зоиному лицу дорожку в аккурат через родинку над губой.

Каховская дёрнула плечами.

— Я… не знаю, — сказала она.

Мои пальцы в ботинках стали неметь от холода.

Я едва сдерживался — не приплясывал.

— А теперь ответь мне, Каховская. Как бы ты поступила на месте своего отца? Позволила бы убить Катюшу? Или оставила на свободе хладнокровного убийцу, который уже наметил себе очередную жертву, а может и не одну. Что бы сделала ты? Ответь на этот вопрос сама себе. Подумай, на какой поступок бы решилась. Представь, как трудно было бы тебе сделать выбор: чью жизнь сохранить, а чьими жизнями пренебречь. И ты поймёшь, как тяжело сейчас твоему папе.

Последнюю фразу я произнёс тихим, трагичным тоном — Зоины губы ожидаемо дрогнули. Девочка прижала к груди руки, часто заморгала, смотрела на меня сквозь линзы из слёз. Своим покрасневшим и уже опухавшим лицом она наглядно доказывала, что слёзы не украшали ни женщин, ни даже (почти) одиннадцатилетних девочек.

— А я ему вчера такого наговорила!..

Девочка всхлипнула.

— Твой папа взрослый человек, — сказал я. — И понимает, почему ты на него разозлилась. Ты не владела всей информацией о его поступке. И судила о нём однобоко. Юрий Фёдорович не хотел вываливать на тебя всю эту историю с убийствами: жалел тебя. Но я вижу: он и сам переживает из-за того, что вынужден был выбирать между двумя трудными решениями. А теперь ещё страдает от последствий своего выбора — в том числе и от твоих слов.

— Я… больше не буду!

Зоя варежками размазала по щекам слёзы.

И вдруг спросила:

— Миша, ты думаешь, что я плохая?

На ресницах девочки набухали очередные капли.

— Почему ты так решила? — сказал я.

— Я накричала на папу…

Каховская не позволила слезам добраться до родинки.

— Но ведь ты не знала всего вот этого.

Я указал на нож.

Девочка вздохнула.

— Не знала.

Она шмыгнула носом.