— На Лещика? — сказал Каховский. — Для этого зарезала подругу? Бредово звучит, не находите? Если Дмитрий Григорьевич Лещик её обидел, то почему не перерезала глотку ему? Он тоже её сосед. И доступ в его квартиру она получить могла: ведь там Удалова намеревалась кокнуть вторую подружку, если я всё правильно понял.

Юрий Фёдорович хмыкнул.

— Странная ситуация нарисовалась, — сказал он. — Девчонка украла деньги — с этим всё понятно: финансы лишними не бывают. Но все остальные события не укладываются ни в какие рамки. Зачем убивать подружку или подружек? Зачем эта суета с Лещиком? Хотя, признаю: не будь у него на тот день алиби, стал бы Дмитрий Григорьевич главным подозреваемым.

— Так может в этом и была её цель? — спросил Лукин.

— Отправить учителя в колонию? — сказал Юрий Фёдорович.

Я обернулся — заметил, как Зоин отец покачал головой.

— Зачем все эти сложности? — спросил Каховский. — Убить подружку только для того, чтобы насолить школьному учителю? Это более чем странное решение даже для женщин с их не всегда понятной мне логикой. Не понимаю его. Отравила бы Лещика и все дела — вот это вполне по-женски. Подсунула бы ему в салат пару листиков этого вашего денежного дерева!

Я среагировал на свист — перекрыл под чайником газ. В очередной раз помешал картошку и соус. Откорректировал огонь на конфорках.

— После вашего подарка, Фрол Прокопьевич, я опасаюсь ссориться с женой, — заявил Каховский. — Зятёк просветил меня о мышьяке в листьях. И кто потом докажет, как именно те листики очутились в моей еде?

— Отделаешься рвотой и диареей, Юра, — сказал Лукин. — Даже если жена расщедрится и скормит тебе всё растение.

Юрий Фёдорович хмыкнул.

Я вынул из шкафа тарелки, расставил их на столе. Разложил приборы.

Фрол Прокопьевич спросил:

— Так что будешь делать, Юра? Девчонка убийца. И мы это знаем.

Я замер около стола, потёр ладони о полотенце.

— Дело не открою: нет основания, — заявил Зоин отец. — Но разузнаю, что за кошка пробежала между учителем истории и десятиклассницей. Кто его знает, до чего мы не докопались. Да и к Терентьевой в больницу прогуляюсь. Расспрошу Нину о подруге. Но девчонка не пойдёт на контакт — точно вам говорю. И мне нечем на неё надавить.

Юрий Фёдорович шумно вздохнул.

— Договорюсь с лечащим врачом Терентьевой, чтобы школьница ещё недельку провела в больнице — для нашего спокойствия, — сказал он. — А лучше поручу это дело жене: у неё такие переговоры хорошо получаются. Может, и с Екатериной Удаловой побеседую. Только сомневаюсь, что получу от неё признательные показания. Ведь официальных претензий к ней нет.

Каховский развёл руками.

— К убийству Оксаны Локтевой мы Удалову не привяжем: нет ни единой улики, что указывала бы на Екатерину, — заявил он. — Дело Локтевой не откроют только из-за моих ничем не подтверждённых подозрений. А вот я за подобную суету непременно получу по шапке. М-да. Так что уже сейчас могу вам сказать: ничего дельного из всей этой моей суеты не выйдет.

Я установил посреди стола деревянную резную дощечку и поместил на ней сковородку с картошкой. В дискуссии Лукина и Зоиного отца я не участвовал. «Взрослые» меня ни о чём и не расспрашивали. А я не делился с ними «ценным» мнением. Сейчас меня в первую очередь интересовала еда. Потому что в словах и размышлениях хозяина квартиры и «дяди Юры» я не находил для себя ничего нового. Обо всём этом я мысленно говорил себе сегодня ночью. А ещё размышлял о том, что случится, когда Терентьева вернётся домой. Не сомневался в том, что Удалова не изменила планы. Гадал лишь, как она намеревалась воплотить их в жизнь. Прикидывал: обнаружат ли рядом с телом Терентьевой рукопись отца или другие его вещи. Не окажется ли, что у Дмитрия Григорьевича «железное» алиби на время нового убийства. И не найдут ли (совершенно случайно) у Виктора Солнцева ключ от квартиры Лещика, где Удалова зарежет вторую подружку.

Пыталась ли Удалова «подставить» учителя истории, или этот момент я лишь выдумал — это меня не особенно волновало. А вот в том, что своими действиями она навлекала неприятности на моего папу, я не сомневался. Остатки былой порядочности в моей душе требовали торжества закона и справедливости. Я сам с собой спорил, приводил доводы и контрдоводы. Но пришёл к тем же выводам, которые только что озвучил Юрий Фёдорович Каховский. Ночью я не однажды вспомнил слова Славки Дейнеко — тот всегда говорил, что ни разу не пожалел о своём поступке. А ещё голос Каховского мне твердил о «собственном кладбище». И принял решение. За всех. Сколько бы ни рассуждали теперь Лукин и Каховский, но на будущее Екатерины Удаловой они повлиять уже не могли. Они и сами это понимали. Потому что судьбу девчонки решил я. Полчаса назад — в гостиной Фрола Прокопьевича Лукина. Когда рассказал Каховскому о своём ночном видении.

С Зоиным отцом я встретился в субботу после тренировки. Юрий Фёдорович, как и грозился, приготовил для проверки моего «умения» «вещицу» (ничем не примечательный с виду молоток), которая подарила мне несколько минут не самых приятных приключений. «Приступ» случился. Я превратился в бесправного свидетеля очередного убийства — едва только прикоснулся к деревянной рукояти. Заметил, что убийства вызывали во мне всё меньше эмоций. Будто я уже не считал их реальностью, а лишь требующим проверки «отснятым материалом». Я перечислил подполковнику милиции все приметы преступника и его подельника, замеченные во время просмотра очередного ужастика «от первого лица». И потребовал плату за свой труд в виде пяти бутербродов с колбасой и большой чашки крепкого кофе (пока «работал за еду»). О Екатерине Удаловой в этот день Каховский при мне не сказал ни слова.

Не говорил он об Удаловой ни во вторник восемнадцатого декабря, ни в четверг (в эти дни, сидя на диване в квартире Каховских, я снова почувствовал себя в роли убийцы). Я не расспрашивал Зоиного отца об Удаловой — тот не затрагивал тему убийства Локтевой в присутствии дочери. Не беседовали мы о десятикласснице и с Лукиным (я в среду снова пил мятный чай у него на кухне). Фрол Прокопьевич всё больше интересовался «приступами», что исправно случались, едва я прикасался к принёсённым Каховским с работы предметам. «Пуля не годится», — дважды повторил пенсионер. А в пятницу я столкнулся с Удаловой в школе. Катя шла по коридору в компании Ивана Сомова. Невысокая, хрупкая, симпатичная — Кате предстала передо мной именно такая, какой я увидел её в зеркале, что висело в прихожей Локтевых. Старший брат Вовчика поприветствовал меня взмахом руки. А его спутница адресовала мне улыбку.

— Как думаешь, они поженятся? — спросила Зоя.

Каховская стояла рядом со мной (около входа в гардероб), держала меня за руку и тоже провожала взглядом парочку десятиклассников.

— Нет, — ответил я. — Не поженятся.

Зоя дёрнула головой, будто получила пощёчину. Посмотрела мне в лицо (словно проверила: пошутил я или сказал всерьёз). Вскинула брови.

— Это ещё почему⁈ — поинтересовалась девочка.

— Потому что она его бросит, — сказал я.

Развернулся, чтобы войти в гардероб.

Но Зоя не позволила мне сойти с места.

— Почему ты так решил, Иванов? — спросила она.

— Чувствую, Каховская, — сказал я. — Сердце подсказало.

Постучал себя по груди.

Моё сердце билось ровно и спокойно.

И в субботу двадцать второго декабря Зоин отец ни разу не упомянул в разговоре со мной о Екатерине Удаловой. Мы с ним вновь обсуждали лишь моё новое видение: в этот раз преступник снова воспользовался ножом. Я рассказывал Каховскому, что впервые «поучаствовал» в столь эмоциональном убийстве. Упомянул и о том, что спокойно наблюдал, как «мои» руки клинком кромсали тело жертвы. И мысленно советовал преступнику «успокоиться», «не суетиться». В своём воображении обзывал убийцу «пьянью» и «дилетантом». Во время просмотра «фильма» с пренебрежением думал о том, что Удалова и её двоюродный брат орудовали ножом увереннее «этого неумёхи», наносили удары не абы куда — в «правильные» места. Юрия Фёдоровича не заинтересовали изменения в моем восприятии убийств. А вот я насторожился. Потому что пока понимал, что такое «правильно», а что «психическое расстройство».