После второго бокала «развязался язык» у Ивановой. По просьбе Лукина Надя вспомнила истории из Мишиного детства. Она рассказывала, какой её сын «хороший мальчик». А я размышлял о том, как долго буду удерживать папу и Надежду Сергеевну в квартире генерал-майора. Я плохо представлял, в какое время нападут на школьницу. И Юрий Фёдорович не обещал «подать сигнал» о том, что «всё закончилось». Поэтому я решил, что максимально затяну время посиделок у Лукина (в идеале — до начала программы «Время»).

«Взрослые» прекрасно развлекали сами себя — болтали без умолку.

А для заскучавшего Павлика я устроил экскурсию по квартире ветерана.

При общении с Пашей Солнцевым у меня не возникало ощущения, что я разговаривал сам с собой. Пусть мальчик и походил на того ребёнка, каким я был в детстве. Однако теперь — он именно походил на меня. Но мною не был. И уже не станет — это точно. Будет он лучше меня или хуже — вопрос открытый. Но я уже знал, что он вырастет другим Павлом Викторовичем Солнцевым (не мной). Потому что тогда, к прошлому декабрю тысяча девятьсот восемьдесят четвёртого года, я прожил долгие два с половиной месяца без отца. Не улыбался беззаботно — вот так, как делал это сейчас Павлик. И рыдал перед сном едва ли не каждую ночь. А потом я существовал без папы всю оставшуюся жизнь; но часто о нём вспоминал. Павлику же предстояло «терпеть» воспитание родителя не один год. Я подумал, что с удовольствием понаблюдаю за той «нормальной» жизнью, какая могла бы быть и у меня. И проживу новую — жизнь Миши Припадочного.

В квартире Лукина я давно освоился: в её доступной для гостей части (в спальню пенсионера я заходил лишь пару раз, когда приносил Фролу Прокопьевичу лекарства). Потому с уверенностью опытного гида повёл настороженно озиравшегося по сторонам Павлика к висевшим на стенах рамкам с фотографиями. Увидел, как испарилась скука из Пашкиного взгляда при виде изображений лётчика Лукина рядом со старинными военными самолётами. Мальчик привстал на цыпочки — разглядывал верхние рамки: где молодой Фрол Прокопьевич махал рукой, сидя в кабине пилота, и где Лукин (стоя у крыла истребителя) сосредоточенно всматривался в безоблачное небо. Солнцева не заинтересовали групповые фотографии военных, как и те снимки, на которых будущему генерал-майору вручали боевые награды. Немного постоял мальчик около рамки с газетной вырезкой (прочёл короткую заметку о подвиге советского лётчика Лукина).

— Миха, смотри — это же Гагарин! — сказал вдруг Павлик.

Он указал пальцем на уже изученную мной до мельчайших подробностей фотографию. Мальчик приблизил лицо к изображению первого космонавта (едва не уткнулся носом в улыбку Юрия Алексеевича). Стекло над фото не покрылось мутной плёнкой влаги: Паша задержал дыхание.

— А рядом с ним… неужели дедушка Фрол? — спросил Солнцев.

Он приоткрыл рот, бросил недоверчивый взгляд через плечо — на беседовавшего с Надей и Виктором Егоровичем генерал-майора. Я в очередной раз признал, что нынешний Фрол Прокопьевич не сильно отличался от себя молодого — лишь «помялся» слегка, да сменил причёску (и цвет волос).

Я кивнул.

Сказал:

— Фрол Прокопьевич много раз встречался с Гагариным. Он может тебе многое рассказать о Юрии Алексеевиче. Такое, что ты опять рот приоткроешь от удивления.

Солнцев снова взглянул на ветерана, выдохнул восторженное «ух, ты».

— Миха, а тебе… тебе он рассказывал о Гагарине? — спросил Паша.

Своим «горящим» взглядом он вынудил меня пожать плечами.

— Конечно, — сказал я. — Потом тебе перескажу. Если захочешь. Но лучше бы ты послушал самого Фрола Прокопьевича: вряд ли я опишу Юрия Алексеевича так же хорошо, как он.

Павлик кивнул.

— Я… спрошу его, — сказал мальчик. — Потом… наверное. А это кто такой?

Он указал рукой на фотографию двух лейтенантов милиционеров.

— Этот на деда Фрола похож, — сказал Паша. — Только нос другой. И лопоухий.

— Это его старший сын, — ответил я. — А вот этот второй — Михаил Ильич Галустян, начальник Зойкиного отца. Он раньше дружил с сыном Фрола Прокопьевича.

— Раньше? — переспросил Павлик. — А теперь? Поссорились?

Я покачал головой. Посмотрел на чёрно-белый снимок. Подумал, что Пашка не ошибся: уши Якову Лукину достались не отцовские (раньше это не замечал).

— Нет, не поссорились, — сказал я. — Яков Фролович Лукин умер. Давно. Ещё до твоего рождения.

— А что с ним случилось? — спросил Паша.

— Его застрелили, — ответил я.

— Кто?

— Не знаю. И Фрол Прокопьевич не знает. Преступника так и не нашли.

Я покосился на Лукина — тот громогласно отсыпал Надежде Сергеевне комплименты (будто надеялся отбить у Виктора Егоровича невесту). Раскрасневшаяся от смущения Надя улыбалась. Виктор Солнцев потягивал из бокала вино, тыльной стороной ладони потирал нос.

— Только ты не спрашивай Фрола Прокопьевича об убийстве его сына, — сказал я. — Он не любит о нём вспоминать. И очень расстраивается от таких разговоров.

Пашка с серьёзным видом кивнул.

— Не буду, — сказал он.

И тут же ткнул пальцем в следующую фотографию.

— А это кто рядом с дедом Фролом? — спросил мальчик.

— Это его отец…

Я продолжил рассказ о людях, что окружали Лукина на фотографиях. Вкратце пересказал Солнцеву биографию родителей Фрола Прокопьевича Лукина (говорил едва ли не слово в слово то, что слышал о них от генерал-майора). Описал и жизненный путь самого Фрола Прокопьевича. Некоторые свои слова подтверждал, указывая на фотографии. Подумал вдруг, что рассказ о подвигах лётчика Лукина получился бы не скучнее, чем сказка об Игоре Гончарове. Решил, что подброшу отцу идею: написать биографию ветерана Великой Отечественной войны Лукина. Предложу сделать историю похожей на книгу «Три Дюма»: о подвигах трёх поколений Лукиных (дед Фрола Прокопьевича сумел прославиться в Первую Мировую). Многие снимки Паша рассматривал подолгу (в особенности те, на которых позировали военные). А некоторым доставался лишь его мимолётный взгляд (я удивился, когда мальчик не удостоил вниманием покойного генсека).

Мальчик прошёл мимо фотографий и замер рядом с сервантом.

Я подошёл к нему.

— Ух, тыыы! — выдохнул Павлик. — Миха, видал какой здесь ножик⁈

Солнцев указал на моего старого знакомца — на стоявший за стеклом на блестящей подставке (убранный в ножны) немецкий кинжал.

— Это оружие немецких охранных отрядов, — сказал я. — По-немецки их название звучит, как «Schutzstaffel» — сокращенно: «СС». Конкретно этот клинок — образца тысяча девятьсот тридцать шестого года. Он похож на стандартный кинжал тридцать третьего года, за исключением внешнего вида ножен. К ножнам добавили подвес из двойной цепи и обоймицы для его крепления. На этом экземпляре подвес отсутствует. Фрол Прокопьевич говорил, что получил клинок уже без подвеса.

Я ткнул пальцем в стекло.

— Вон, видно места крепления, — сказал я. — Там был подвес с чередующимися изображениями рун СС, черепа и костей. Цепь состояла из двух верхних звеньев и четырёх нижних. И соединялась на никелированном карабине, похожем на лист клевера. Но этот подвес, похоже, остался в подбитом самолёте. Или его спёрли пехотинцы, что нашли погибшего немца.

Я пересказал Паше историю кинжала — ту, что начиналась с выигранного Лукиным воздушного боя.

И заявил:

— Если ты достанешь клинок из ножен, то увидишь на нём надпись: «Meine Ehre heißt Treue». Она переводится на русский язык как: «Моя честь — верность». Это немного изменённая фраза Адольфа Гитлера: «Эсэсовец, твоя честь называется верность». По утверждениям, она была в одном из писем Гитлера. И уже Генрих Гиммлер сделал на её основе девиз охранных отрядов.

Павлик покачал головой.

— Миха, откуда ты всё это знаешь? — спросил он.

— Много читал… когда болел, — сказал я.

Солнцев снова приблизил лицо к стеклу. Он разглядывал рукоять кинжала (руническую круглую эмблему СС) и ножны (соединённые свастики на средней обоймице). Я отметил, что моя первая реакция на это оружия была похожей: тоже всматривался в продукт немецкой промышленности, рассматривая на нем мельчайшие детали. Пашка обернулся. Он настороженно взглянул в сторону болтавших за столом «взрослых» (от громкого голоса генерал-майора чуть дрожали стёкла). Потом посмотрел на меня.